История одного молодого человека…

Вступление

Дорогой читатель!

Начало этой истории теряется в 30-х годах прошлого века в городе Сталино (сегодняшний Донецк) на территории великого государства – Союза Советских Социалистических Республик, в Республике Украина.  К началу повествования наш герой достиг двенадцатилетнего возраста и находится вдалеке от родных мест, в эвакуации на территории Узбекистана. Подхваченный вихрем Великой Отечественной Войны, он должен проделать огромный путь через всю державу, вместе со своей Мамой до Дальнего Востока, и затем вернуться обратно в родные края, повзрослевшим и прошедшим суровую школу жизни. В этот сложный период он учится быть мужчиной и настоящим человеком. Это сын своего времени, сын своей Страны, он наш Отец.

 

1943 год

Понимаю, как трудно было принять решение моей маме. Открыть известный секрет кому бы то ни было – рискованно, посоветоваться — не с кем! Даже те, кто был ближе к нам: Любовь Михайловна и Ефим Аркадьевич не могли быть доверенными лицами, так как они были знакомы с преступниками. Кроме того, оба они были одной национальности с большинством из преступной группы. А евреи интересы своей нации ставят превыше всего и сделали бы все, чтобы вывести своих соотечественников из-под удара.

Преступники не довольствовались малым, за первым преступлением последовало новое, того же масштаба. И еще один эшелон с фруктами дошел только до Ташкентского рынка! В этих условиях молчание только увеличивало масштаб преступления. Как очень мудро заметил советский писатель Бруно Ясенский:

Не надо бояться врагов – в худшем случае они могут только убить.   Не надо бояться друзей – в худшем случае они могут только предать. Бойтесь равнодушных, ибо это с их молчаливого согласия совершаются  все предательства и убийства на планете.

Бруно ясенский

Надо было принимать решение, и мама приняла его, как  подсказывало ей ее сердце и разум. Она пришла в управление НКВД, занимавшееся особо тяжкими преступлениями, и рассказала все, что знала о фруктовой мафии. Следствие подтвердило и даже расширило представление о размерах и тяжести содеянного должностными лицами в условиях военного времени. Пять руководителей преступной группы были приговорены к расстрелу. Маму вызвали в управление, поблагодарили за

своевременную информацию о преступлении, за проявленное мужество. А в том, что мужество было действительно необходимо, свидетельствовал такой факт. Несмотря на то, что приговор был приведен в исполнение, существовала опасность мести со стороны сообщников преступников. Маме посоветовали уехать из Ташкента, чем расписались в собственном бессилии и невозможности защитить ее.

Собственно об отъезде из Ташкента мы задумывались и раньше. И дело было не в климатических условиях. Среднеазиатскую сорокаградусную жару мы переносили относительно легко. Каких-то особых сложностей в общении с узбеками не было совсем. Если сравнить сегодняшние условия и взаимоотношения с национальными диаспорами с Кавказа, то они в тысячу раз хуже тех шестидесятилетней давности. И это притом, что мы живем в Москве, а не на Кавказе.

Мы понимали, что жилплощадь, предоставленная нам, предназначалась семье Ефима Аркадьевича и по мере того, как будет определено, куда они эвакуированы и с ними будет установлена связь, придется ее освободить. В перенаселенном Ташкенте не было более острой проблемы, чем жилищная. И стоил наем жилья огромных денег. А мы с трудом сводили концы с концами, так как прожить на мамину зарплату было невозможно. Приходилось регулярно что-то выносить на рынок, в основном вещи отца. Надеяться на то, что семья Ефима Аркадьевича ограничится только его комнатой, а нам оставят меньшую из комнат не  приходилось. Мы были очень благодарны Ефиму Аркадьевичу за помощь, ведь он, по сути, дела спас нас зимой 1941 года от голода, холода и невероятных трудностей выживания в Казахстанской степи, но понимали, что надеяться можем теперь только на себя.

Снова перебираем с мамой возможные варианты нашего переезда к родственникам: дядя Леня, дядя Миша, дядя Вова — Корнеевы. Дядя Вова уже в действующей армии. Знаем, что его жена живет в Москве, но в каких условиях узнаем только спустя пару лет. Надо сказать, что род Корнеевых очень велик и даже в Ташкенте мы находим его представителей. В один из вечеров мы сидим с мамой  на небольшой террасе частного домика в старой части города. Наши родичи живут очень скромно, таким же скромным является и угощение: урюк, вернее ядрышки из косточек урюка. Раскалываем щипчиками косточки и едим, едим их содержимое. Угощение оказалось скромным, но обильным и очень вкусным. Жилище их настолько скромное, что о том чтобы перебраться к ним не могло быть и речи. Мама, как и бабушка Мотя (Матрена Куприяновна) были очень внимательны к родственникам, дорожили родственными связями. В сложных условиях военного времени мама писала письма в эвакоцентр, где была сосредоточена информация о всех советских людях переселенных с территорий оккупированных немцами. Писала в наркомат обороны, разыскивая родных участвующих в боях. И, что удивительно, в таких сложных, тяжелейших условиях правительство находило возможность организовать работу справочных служб в наркоматах. Именно через них мы получили адрес моего отца, воевавшего в Карелии, адрес дяди Коли (Николая Федоровича Безусова), лежавшего с тяжелым ранением в госпитале города Молотов.

Информация о маминой переписке в это время очень скупа. К сожалению, в последние годы жизни мамы, когда она жила с нами и можно было узнать у нее многие подробности нашей жизни в Ташкенте. все мое время поглощала работа и мое общение с мамой было недостаточным. И это притом, что мама охотно делилась воспоминаниями, далекое прошлое лучше сохранялось в ее памяти. Но это беда всех поколений. Лишь на склоне лет появляется потребность заглянуть в прошлое семьи или услышать рассказ об условиях жизни в далекие времена. Но чаще всего к этому моменту очевидцев интересующих вас событий уже нет в живых. Я несколько раз по маминой просьбе пересекал Ташкент с письмами, которые опускал в почтовый ящик на Главпочтамте города. Очевидно, это существенно ускоряло движение почтовой корреспонденции. Хотя, если сравнивать работу почты в годы войны (1942-1945) не принимая в расчет трагический 1941-й, и 1990- 1999, то сравнение будет не в пользу девяностых. В один из апрельских дней 1943 года мама сказала. что едем на Дальний Восток к дяде Коле, разрешение получено. Разрешение для поездки было необходимо, так как Приморский край, Хабаровский край и ряд областей Сибири, прилегающих к границе с Манчжурией, находились фактически на военном положении. В связи с тем, что Япония образовала так называемую «Ось Германия-Япония» и вела интенсивную военную подготовку, угрожая нападением на Советский Союз, китайцы и японцы, населявшие эти районы, были переселены в Среднюю Азию. Семьи военнослужащих переселялись в удаленные от границы сибирские города. Думаю, что разрешение на наш выезд в приграничный район было получено при содействии Ташкентских сотрудников НКВД.

Весть о поездке вызвала двоякое чувство. С одной стороны тревога за жизнь мамы не вызывала сомнений в необходимости отъезда, с другой — у меня появился настоящий друг, мой ровесник Толя Плотников. Не часто так бывает, мы были не только ровесники, у нас  совпадали характеры, интересы, нам было хорошо друг с другом. Толя с мамой жили в маленьком частном домике. Их дом располагался на улице параллельной нашей Шота Руставели. Вернее это была не улица, а тупичок, тихий зеленый. Почти все время после школы мы проводили вместе, но период нашей дружбы оказался так короток. Толя, как и я был расстроен нашим отъездом и подарил мне краткий математический справочник. Я очень дорожил подарком, берег его, но в 1944 мой двоюродный брат Борис Корнеев попросил на денек и в свойственной ему манере замотал мой справочник.

И, конечно, мне очень хотелось своими глазами увидеть этот овеянный романтикой край. В предвоенные годы наша литература, пресса много внимания уделяла природе Дальнего Востока, пограничникам – дальневосточникам, их  боевым будням, военному конфликту на Халхин-Голе. Летом 1939 года японские войска в районе реки Халхин-Гол вторглись на территорию Монгольской Народной республики, имевшей союзный договор с нашей страной, где были разгромлены 1-й армейской группировкой под командованием  Г.К.Жукова. А еще там охранял границу пограничник Никита Карацупа  со своим верным псом Индусом. Их имена знала вся страна от мала до велика.

Итак, вещи упакованы и отправлены малой скоростью на восток, мама взяла в школе мое свидетельство с отметками за четвертый класс. Я даже успел рассчитаться с приятелем за нечаянно расквашенный мне нос. Сознаюсь, это была первая и последняя драка, в которой я выступал инициатором.

Апрельским вечером поезд Ташкент – Новосибирск увозит нас в дальний путь. В пред посадочной суматохе я не обратил внимание на условия, в которых нам предстоит преодолеть часть пути и только утром оценил все по достоинству. Мы едем на скором поезде в мягком купейном вагоне. Не многолюдно, чисто, уютно. Удивительно, в соседнем купе вижу семейство со второго этажа нашего ташкентского дома. Это семья одного из мафиозных лидеров, которые расстреляны за аферы с эшелонами фруктов. Они перебираются на жительство к родственникам. Сообщаю об этом маме, но она не поддерживает этот разговор, и я понимаю, что он ей неприятен. Больше к этому вопросу мы не возвращаемся.

За ночь мы преодолели часть пути по Узбекистану, позади осталась станция Арысь, где поезд свернул на магистраль, ведущую на Алма – Ату, Семипалатинск, Новосибирск. За окном пейзаж знакомый нам по сорок первому году – Казахстанская степь. Мы с мамой смотрим в окно, обсуждаем увиденное. Впереди нас ждет очень интересная дорога почти через всю страну. Настроение у меня отличное. Время к полудню, поезд приближается к какой-то станции, и мама собирается на выход. Берет в руки большую алюминиевую кружку и, как была легко одетая, отправляется в кубовую, чтобы принести кипятка для приготовления обеда. Я неохотно отпускаю маму, так как побаиваюсь скопления пассажиров орущих, толкающих друг друга, бегущих к отходящим поездам с чайниками, бидончиками и прочей посудой, наполненной кипятком. Рядом с нами стоит поезд, направляющийся в противоположную сторону, то есть в Ташкент. Время идет, уходит этот поезд, а мамы до сих пор нет. Волнуюсь, Смотрю в окно, вижу бегущих к поезду отдельных пассажиров, но мамы среди них нет. А поезд между тем тихонько трогается. Проплывает мимо окон перрон, всматриваюсь в лица людей, ищу маму и не нахожу. В тревоге бегу к проводнику, закрывающему дверь вагона. О маме он ничего не знает и высказывает предположение, что мама села в другой вагон и сейчас подойдет. Меня пугает даже мысль о том, что мама могла отстать от поезда. Делюсь своими опасениями с соседями по вагону. Все успокаивают меня, убеждают в том, что она перейдет из вагона в вагон на остановке. Поезд набрал ход, одна за другой мелькают за окном небольшие станции и разъезды, которые поезд проскакивает без остановки. Проводник теперь уже сам подходит ко мне и справляется, не пришла ли мама.

Наконец поезд прибывает на большую станцию, где стоянка около десяти минут. Я бросаюсь к двери вагона, проводник не дает мне выйти на перрон и убеждает в том, что сейчас все прояснится. Но, мамы нет ни через пять, ни через десять минут. Всем становится ясно, что она отстала от поезда. Я и сам понял это, но еще надеюсь на чудо. Сейчас откроется дверь и войдет моя мама. Я понимаю, что чудес не бывает, и все-таки надеюсь. Проводник сообщил бригадиру поезда о моей беде, а тот уведомил об этом начальника станции Джамбул. Связались по телефону со станцией, где произошло происшествие и со следующей узловой станцией. Но об этом я узнал позже, а пока сижу растерянный на своей полке, а поезд набирает ход. Прошло, наверное, пару часов с тех пор, как мы отъехали от этой проклятой станции, где осталась мама. Я снова и снова возвращаюсь мыслями к причине выхода мамы на станцию. Разве мы не смогли бы обойтись без горячей пищи? Мне ведь до сих пор не хочется есть. Я мог бы и готов был терпеть чувство голода долго, долго лишь бы не случилась эта беда. В такой ситуации я впервые, и ни от кого не слышал, как поступают в этом случае. Никому нет до меня никакого дела. Ни слов утешения, ни поддержки, все вокруг чужие.

Стучат колеса поезда, за окном мелькают разъезды и полустанки, но меня все это уже не привлекает. Чужая неприветливая земля за окном, чужие люди, каждый со своими заботами.

 

НЕ ЗАБУДЬ, СТАНЦИЯ ЛУГОВАЯ

Фильм с таким названием появился на экранах в шестидесятые или семидесятые годы. Фильм о войне, любви, разлуке. Я сразу прильнул к экрану телевизора, хотя и не надеялся на то, что это именно та, памятная мне, станция. Оказалось, что совпадение ограничилось названием станции. Для меня же название «станция Луговая» запечатлелось в памяти на всю жизнь. События тех дней заставили меня повзрослеть, бережнее относиться к маме.

Поезд, наконец, замедлил ход и остановился у перрона какой-то станции. Я не успел даже посмотреть в окно, чтобы понять, где мы находимся, как отворилась дверь, и в купе вошли милиционер и начальник поезда. Они помогли мне собрать вещи и проводили в здание вокзала. Там мои вещи сложили на деревянную скамейку и сообщили, что моя мама приедет следующим поездом. Она отстала от поезда на станции Джамбул, каким и когда будет следующий поезд, сказать никто не мог. Мне всего двенадцать лет, я один среди разноязыкой толпы людей не спускаю глаз с груды наших вещей. Мне очень тяжело еще и потому, что я не могу ни на минуту оставить вещи, чтобы узнать, что-либо о маме. Почему и где она задержалась, здорова ли, каково ей без документов, денег, в легкой домашней одежде? Сидящая рядом старушка интересуется, почему я один. Услышав ответ, как может, успокаивает меня. От слов сочувствия мне еще тяжелее, но я держусь.

Проходит несколько часов ожидания, которое становится невыносимым. И здесь в роли доброй феи появляется служащая железнодорожной связи. Она приносит мне весточку от мамы. Мама сообщает, что приедет на первом же поезде, который пойдет в нашем направлении. Вспоминаю, как долго мы ехали от Джамбула до Луговой, (так называется эта станция), и понимаю, что мне предстоит долгая ночь ожидания. Я даже не допускал мысли о том, что можно уснуть и оставить вещи без присмотра.

Зал затих. Люди располагаются на ночлег кто как может. Я отслеживаю, все перемещения тех пассажиров, кто не спит. Русские, узбеки, таджики, киргизы, украинцы, кого только нет на вокзале. Моя забота – вещи, поэтому я внимательно наблюдаю за пассажирами и для себя делаю оценку каждого: может ли он представлять опасность для меня и моих вещей. В какой-то мере это помогает бодрствовать среди массы сопящих, храпящих, вскрикивающих или разговаривающих во сне пассажиров. Среди ночи вокзал оживает, и без того тесный зал заполняют новые люди. Из разговоров пассажиров становится ясно, прибыл поезд из столицы Киргизии города Фрунзе. До нее рукой подать, около ста пятидесяти километров. Этот поезд для меня интереса не представляет. Снова затихает зал ожидания, а в предутренние часы время тянется очень медленно. Прошло уже около суток с момента принятия мною пищи, удивительно, но чувства голода не было. Очевидно, напряжение и переживания оттеснили все остальное на второй план. Не было даже мыслей о еде. Светает, заворочался, засуетился зал ожидания, а мамы все нет. И нет весточки от нее и о ней.

 

М А М А

Я, наверное, не смогу передать, а тем более изложить на бумаге все пережитое мною за эти сутки. Сначала полная неизвестность, затем сообщение о том, что мама отстала от поезда. Как, почему, здорова ли, не пострадала ли? Затем сообщение о том, что она вскоре приедет на попутном поезде и вновь часы ожидания при полном отсутствии новой информации. По моим расчетам уже дважды или трижды истекло время, необходимое чтобы преодолеть расстояние от станции Джамбул до станции Луговая. В голове крутится одна и та же  мысль. Мама достаточно опытна, энергична, чтобы просто отстать от поезда. Раз отстала — значит, произошло что-то необычное. И вот эта необычность события не дает покоя, заставляет мозг лихорадочно работать, домысливая услышанную информацию. Я не пролил ни слезинки, переживал молча. Может быть, если бы рядом был кто-то из близких, просто собеседник или сочувствующий человек, я бы не выдержал. А так все переживания остались внутри. Помогала выстоять обязанность – обязанность оберегать наши вещи. По-прежнему мое внимание сосредоточено на вещах, на окружающих меня людях, на оценке возможности появления воришек среди них, но боковым зрением я вижу маму. Мама пересекает зал ожидания своей легкой стремительной походкой, обнимает и целует меня. Я уткнулся головой в мамино плечо и чувствую, как с плеч сваливается огромная тяжесть.  И все же, несмотря на огромную радость от встречи с мамой, я вижу ссадину на ее лице, синяки и царапины на руках. Мама одевается теплее, так как станция Луговая севернее Ташкента, ближе к горам, и в эти утренние часы здесь достаточно холодно. Мы что-то едим, и мама начинает свой рассказ о событиях вчерашнего дня. Выйдя из вагона в Джамбуле, мама побежала за кипятком на станцию. Именно побежала, потому что у станционных кубовых, где располагался кран с горячей водой, в момент прихода поезда скапливалось уйма людей. Важно было прибежать пораньше, чтобы успеть до отхода поезда набрать воды. Но между нашим поездом и вокзалом стоял еще один пассажирский поезд. За время войны маме, да и мне тоже, не раз приходилось преодолевать такое препятствие. Когда позволяли обстоятельства поднимались в вагон, а выходили на другую сторону через дверь. Проводники редко разрешали делать это. Поэтому чаще всего приходилось лезть под вагон. Это было опасно, грязно, неудобно, но привычно. Очевидно, мама не сохранила в памяти эту деталь, что прежде чем попасть на перрон, она пролезла под вагоном поезда. Как не спешила мама, у кубовой она была далеко не в первых рядах. Первыми были пассажиры соседнего поезда, пришедшего раньше нашего. В таких походах за кипятком пассажиры всегда испытывают огромное напряжение. Во-первых, очередь неоднородна и в ней всегда находятся нахалы, лезущие без очереди. Их присутствие   накаляет обстановку в очереди. Во-вторых, и это самое главное, боязнь не успеть набрать жизненно важной горячей воды, которую можно добыть только на таких редких стоянках. А до следующей такой станции, может быть, пять – шесть часов пути. В-третьих, боязнь отстать от поезда. Время шло, напряжение нарастало.

В этот момент паровоз дал гудок, и состав медленно тронулся в путь. С кружкой в руках мама бросилась к первому попавшемуся вагону и поднялась внутрь. Состав набирал скорость, за окном замелькали станционные постройки. И тут мама с ужасом заметила, что поезд движется в обратную сторону, на Ташкент. Она закричала от ужаса и бросилась к стоп-крану, чтобы остановит поезд. Еще можно было спасти ситуацию. Но в то время у каждого стоп-крана крепилась табличка с предупреждением «За остановку поезда под суд». Более абсурдную ситуацию трудно придумать. Поезда снабжены стоп-кранами для экстренной остановки поезда, пользоваться которыми запрещено. Конечно, это был тот самый экстренный случай. Но, как всегда, нашелся доброхот, свято соблюдающий законы независимо от ситуации. Тем более, что ему эта ситуация ничем не грозила. Маму просто оттащили от стоп-крана и не дали возможности остановить поезд. Мама была в отчаянии, каждая секунда увеличивала расстояние до поезда, в котором находился ее ребенок. Она открыла входную дверь, села на ступеньки вагона. Было очень страшно, поезд набрал скорость. Мимо проносилась покрытая щебенкой насыпь. Ей кричали: куда ты? Разобьёшься! На этот случай доброхота, который бы остановил        поезд, не нашлось. И мама прыгнула с поезда…

Болело все тело, кровоточили царапины и ссадины, но надо было бежать к станции. Сил бежать не было, кроме того, было ясно, что ее поезд уже ушел. И, тем не менее, мама спешила, спешила изо всех сил. Ее ребенок оставался один в поезде, без поддержки.  Неясно, как он поведет себя, помогут ли ему окружающие, где его снимут с поезда и где придется ему ждать маму. В голове роились тысячи вопросов. На станции отнеслись с пониманием к постигшей нас беде, передали сообщение об отставании пассажира на ближайшую крупную станцию, сообщили номер вагона и мою фамилию. Кроме того, обещали отправить на станцию Луговая ближайшим поездом, но этот поезд должен был отправиться не так быстро, как того хотелось. В медпункте маме смазали ссадины йодом и убедились, что переломов нет. И только теперь, сделав все самое важное, она почувствовала не только усталость, но и сильный холод. Легкое платье не спасало от холода, и мама попыталась найти приют в станционном здании. Там было полно военных, так как в  Джамбуле формировалась воинская часть для отправки на фронт. Не найдя свободного места, мама направилась к выходу, и в этот момент ее окликнули: «Мария»! Ее узнал один из военных. Это был бывший председатель исполкома города Чистяково, а теперь политрук части Трофимов. Видя, что мама закоченела, Трофимов предложил ей свою шинель и спросил о том, почему она здесь. Им было о чем поговорить, потому что в предвоенные годы Трофимов очень много сделал для развития родного города, его благоустройства. В центре города на месте пустыря был разбит чудесный детский парк с качелями, спортивными площадками, игротеками. Мама в то время возглавляла отдел пионеров в Исполкоме и принимала самое активное участие в создании парка. Я тоже был на открытии парка. Было очень интересно и весело.  Каким поездом мама добиралась до Луговой я не знаю, не спросил.

Главное, что мы снова вместе. Сидим у своих вещей в зале ожидания станции Луговая и ждем прихода поезда Ташкент-Новосибирск. Билетов у нас нет. Те, с предыдущего поезда, никто не собирается учитывать. Надо покупать новые. За час до прихода поезда мама уходит к кассе. Желающих уехать относительно немного, но перед приходом поезда сообщают, что билетов на этот поезд нет ни одного.

Вечерний поезд из Фрунзе увеличивает число желающих попасть на поезд идущий в Новосибирск. Очередь у кассы растет постоянно. У нас уже появились новые знакомые, у меня друзья-одногодки. Мама постоянно отмечается в очереди  у кассы, навещает дежурного по вокзалу. Ничего утешительного дежурный не сообщает.

Проходит еще один, а может быть два дня. Вокзал уже не вмещает всех желающих уехать на Новосибирск. Утром мы идем с мамой на рынок за продовольствием. Рынок расположился на ровной площадке неподалеку от вокзала. Это не Ташкентский рынок с его изобилием красок и выбором продуктов. Серая будничная одежда продавцов и покупателей, на расстеленной на земле чистой тряпочке преимущественно соленые огурцы и картошка. Это то, что мне запомнилось. Мы что-то купили и спешим к кассе, сегодня пообещали выделить дополнительный поезд на Новосибирск. У кассы уже толпа. Чтобы  втиснуться в очередь нужна сила, цепкость, нахальство. Переживаю, глядя, как мама отстаивает свое право на место в очереди. Как  я хотел быть сильным, чтобы выбросить из очереди здорового мужика, который лез без очереди, расталкивая женщин и стариков. Но увы! К счастью все кончается хорошо: у нас куплены билеты на поезд.

Посадка на поезд во все времена событие волнительное. Даже если вы заранее запаслись билетами в мягкий вагон скорого поезда, когда состав подадут к перрону, у входа в вагон будут толпиться наиболее нетерпеливые пассажиры. А теперь, представьте себе, что в вашем билете обозначен только номер вагона и не указан номер места. Поезд дополнительный и должен вывезти всех, по разным причинам застрявших на этой станции, пассажиров. И ждали этого поезда они не в теплых домашних условиях, а на жестких скамейках, на цементном полу вокзала или даже в привокзальном скверике. И не час или два, а несколько суток. Все эти факторы вместе взятые и накаляли обстановку на перроне в ожидании поезда. Поэтому вагоны брались штурмом, в котором на равных боролись за место и женщины, и старики, и дети. Вагон заполнен, люди равномерно распределились по доставшимся им при штурме местам. Они уже настроены достаточно миролюбиво, беззлобно шутят с соперниками, потому что понимают, впереди продолжительный путь и поменять соседей не удастся.  Рядом с нами разместилась наша соседка по вокзалу с мальчиком моего возраста и еще какие-то люди. Мы уже видели во время эвакуации диковинные вагоны разных европейских государств. Но этот вагон отличается от предыдущих. В нем только сидячие места. Нет привычных для наших пассажирских вагонов третьих полок. Когда поднимаем опущенные при посадке вторые полки, они смыкаются, образуя два замкнутых пространства, внизу и наверху. Нам с приятелем вторая полка доставляет радость, тем, кто внизу трудности.

Когда верхние полки раздвинуты, встать во весь рост под полкой невозможно. Можно только сидеть. Ночью это устраивает всех, а днем находят выход, поднимая только одну полку для нас с приятелем. С нее мы и ведем наблюдение за проносящимся мимо пейзажем. Тем временем пассажиры успокоились после штурма поезда, обустроили свои спальные места и начались неторопливые разговоры. Наш поезд был сформирован дополнительно, поэтому ни о каких постельных принадлежностях не было и речи. Переселение жителей западных районов страны, охваченных войной на восток и, как следствие, огромная скученность нарушила нормальный режим жизни населения. К этому добавилось отсутствие в продаже моющих средств, бань и пунктов санитарной обработки. В этих условиях распространились вши и переносимые ими болезни, в частности сыпной тиф. Поэтому вагоны подвергались специальной санитарной обработке на конечных станциях маршрутов и подавались под посадку пассажиров «чистыми», то есть без матрацев и постельного белья. Каждый пассажир выходил из сложившейся ситуации как мог. Что было у нас с мамой, на чем мы спали и чем укрывались, я уже не помню. Во всяком случае, меня это не тяготило.

За окном проносилась однообразная казахстанская степь. В начале пути вдоль полотна дороги несла свои воды речка с таким мудреным названием «Курагаты». Затем снова степь, а после станция Чу, и река с таким же названием. Изменился пейзаж, и чаще мелькали населенные пункты с диковинными названиями: Кок-Тобе, Чай-Тобе Чокпар, Курдай. Но наше внимание больше привлекают реки и мосты через них. Это самое интересное на всем  пути до Новосибирска. Утром поезд привез нас в столицу Казахстана город Алма-Ата. Одно слово столица рисовало в воображении большой красивый город, не меньший чем Ташкент. Но действительность разочаровала. За окном мелькают сельские домики, окруженные садами, больших домов нет совсем. Видимо, они удалены от станции. Зато хорошо видны горы южнее города. Маму на станцию я не выпустил, и кипяток для чая нам принес кто-то из пассажиров. Повезло нам и в дальнейшем, с нами в купе ехала семья, в которой был мужчина. В его обязанности входила доставка кипятка трижды в день. Их большого чайника хватало на всех. Картошку и капусту на маленьких станциях жители приносили непосредственно к вагонам.

После Алма-Аты поезд круто повернул на север. В середине дня мы пересекли реку со смешным названием Или, с ее многочисленными притоками. Когда поезд пересекал реку, характерный стук колес на рельсах обретал новое звучание, гудела ферма моста, и мы с приятелем бросались к окнам. У реки всегда можно было увидеть что-то интересное. Рыбаки на лодке, стадо овец, верблюда. Опять пошли диковинные названия станций Коскудук, Жоломан, Биже, Талды-Курган и бесчисленное количество разъездов от номера 70 до  №1 у Семипалатинска. Попадались мосты, под которыми не было воды. На наш недоуменный вопрос «Где же река?» нам объяснили, что дождей здесь мало, и такие реки заполняются водой только осенью. На карте эти реки обозначаются пунктиром. Одна из них называлась Кунтобе. Поздно вечером слева от нас показалась довольно большая водная гладь. Сосед подсказал, что это восточная оконечность озера Балхаш. Кто бы мог подумать, что через полтора десятка лет это озеро будет играть немалую роль в нашей производственной деятельности. В окрестности озера будет расположен полигон, на котором будут испытываться ракеты нашего конструкторского бюро.

А пока поезд везет нас через разъезды полустанки и станции с такими непривычными русскому уху названиями: Жуз-Агач, Алгуз, Суурлы, Шоптыхак. Причем станции на участках богатых водными источниками располагаются чаще, чем на пустынной местности. На следующий день вблизи станции Чарская буквально к полотну железной дороги приближается река со скорее мужским, чем женским именем Чар. Эта река сопровождает нас на протяжении примерно 100 километров пути. Как подсказали нам знающие люди, эта река является левым притоком Иртыша. Река Чар покидает нас, уходя вправо, и через каких-то три десятки километров мы пересекаем Иртыш у города Семипалатинск. Через двадцать лет этот край станет известен всему миру, так как здесь будет испытана первая советская атомная бомба. Мои коллеги из ЦНИИМАША, ЦНИИМЭ и ВИАМа зачастят в эти края на испытания материалов, применяемых в самолето- и ракетостроении, в условиях подземных ядерных взрывов. А пока мы видим мост через большую быструю реку и первый крупный город после столицы Казахстана. Стоянка в Семипалатинске довольно продолжительная. Дело в том, что паровозы имеют свои станции приписки. Привезший нас в Семипалатинск паровоз приписан толи к депо станции Алма-Ата, толи к депо станции Талды-Курган. Здесь он нас покинет, и его заменит паровоз и поездная бригада Семипалатинского депо. Поэтому стоянка поезда составляет от 20 до 40 минут. А еще были стоянки несколько меньшей продолжительности для набора воды в тендер паровоза. От Семипалатинска до Новосибирска примерно 650-700 км, поезда двигались со скоростью 40-50 километров в час. Без остановок поезд преодолел бы это расстояние за 16-17 часов. Но остановок много, время, потраченное на это определить трудно. Поэтому мы рассчитывали быть на месте не раньше, чем через сутки. Теперь замелькали станции и полустанки с русскими названиями: Моховой, Локоть, Рубцовка, Курейка, Алтай. А разъезды снова начали обратный отсчет от номера 43 до разъезда № 11. От станции Локоть примерно в течение трех-четырех часов пути нас сопровождает,  то приближаясь, то удаляясь, река Алей – левый приток Оби. У столицы Алтайского края города Барнаул наш поезд пересекает великую сибирскую реку Обь. Все, кто был в вагоне, все прильнули к окнам. Впечатление незабываемое и самое сильное на пути от Ташкента. В этом месте в реку Обь вливаются воды речки Барнаулки и реки Алей. Мы продолжаем наш путь на север, пересекая еще два правых притока Оби, реки Чумыш и Бердь. После Оби они уже не производят на нас впечатления. До Новосибирска остаются считанные километры, и мы с мамой мысленно уже там. Что ждет нас там, как встретит нас этот большой сибирский город, будет ли он гостеприимен?

 

НОВОСИБИРСК

Наш поезд прибыл в Новосибирск в первой половине дня. Мама побежала в справочную и к кассам, чтобы выяснить возможности скорейшего отъезда на восток, а я караулил вещи. Такой возможности не оказалось. Мы сдали вещи в камеру хранения и поехали в город.

Центральная часть города ничем не удивила и потому не запомнилась. В памяти осталось только здание оперного театра, большое и красивое. Однако кроме центра мы побывали и на окраине города. И в память окраина врезалась сильнее центра, может быть потому, что тротуары заменял деревянный настил. Такие тротуары были не на всех улицах. Может быть, их наличие определялось учреждениями, расположенными на этих улицах. Не знаю, как и не знаю, какая необходимость заставила нас посетить окраинную часть города. Может быть, наши  поездки были связаны с тем, что для проезда  в приграничную зону, необходимо было оформить соответствующее разрешение. Основанием для этого являлось полученное нами от дяди Коли (Николая Федоровича Безусова) письменное приглашение. Без этого разрешения нам бы не выдали в кассе билет до нужной нам станции Гродеково в Приморском крае. Забегая вперед, отмечу, что в поездке у нас, как и у всех пассажиров поезда, военные патрули несколько раз проверяли документы и наличие разрешения.

Уже темнело, когда мы вернулись на вокзал. Помещение вокзала было большим и просторным. На втором этаже располагались нужные нам кассы. Отдельные помещения для военных и гражданских касс. Далее размещались залы ожидания. Место для моего пребывания выбрали на повороте из одного зала в другой, так чтобы мама из кассового зала могла видеть меня. Обстановка в зале была спокойная. Ожидание затянулось, и я начал изучать обстановку. Под деревянным диваном зала ожидания на голом каменном полу лежал пожилой мужчина. В этом не было ничего необычного. Ночлег на холодном полу вокзала не относился пассажирами к худшему варианту развития событий. Беда была в том, что милиция не разрешала ночевать в вокзале и выгоняла пассажиров на улицу. Прошел час или полтора моего ожидания мамы, а лежащий на полу не менял позы. Меня это удивило, и я начал присматриваться к нему. И тут мне стало не по себе. По лицу мужчины ползали вши. Их было много, очень много, но лежащий не реагировал на их присутствие. Я поскорее перебрался на другой диванчик, уйдя из поля зрения мамы. Мама немедленно прибежала ко мне. Когда я объяснил ей причину моего перемещения, она присмотрелась к лежащему мужчине и сказала, что он мертв. Мама сообщила дежурному по залу об этом и побежала к кассам. Дежурный вздохнул и сказал, что это обычное явление для их вокзала. Утром приедет специальная команда и уберет мертвого.

Мы пробыли с мамой еще несколько часов на вокзале, и к нашей радости удалось купить билеты на ближайший поезд «Москва – Владивосток». До прихода поезда оставалось совсем немного времени, а поскольку поезд был проходящий, и остановка его была непродолжительной, мы перебрались на платформу.

 

Т Р А Н С С И Б И Р С К А Я    М А Г И С Т Р А Л Ь

 

Снова мы в поезде. На этот раз надолго. В те годы поездка от Москвы до Владивостока продолжалась десять дней. За это время поезд преодолевал путь в 9000 километров. От столицы нашей родины до Новосибирска 3113 км, следовательно, нам предстояло проехать еще около шести тысяч километров и провести в вагоне без малого семь суток. На  этот раз мы находимся не в трофейных вагонах Речи Посполитой, а в родном пассажирском поезде, укомплектованном российскими вагонами с нормальной второй спальной и третьей багажной полками. Вагон оборудован титаном, так что дважды в день пассажиры обеспечиваются горячей кипяченой водой. Мы очень рады этому обстоятельству, так как теперь не надо выскакивать на станциях в поисках кубовой и бежать от нее к поезду с посудиной, заполненной кипятком. У каждого из нас своя полка, и мама, наконец, может отоспаться вволю. За окном поезда уже не Казахская степь и другие названия станций: Полесье, Болотная, Тайга, Пихтач, Юрга. И реки с необычными именами: Яя, Кия, Чулым. У Красноярска пересекаем могучий Енисей, а после станция с таким кисленьким именем Клюквенная, реки Рыбная и Кан. Я почти все время провожу у окна. Для меня все ново. Впервые я вижу настоящую тайгу, сопки то подступают к самому полотну железной дороги, то отодвигаются, и поезд движется по лощине между ними, которую здесь называют падь. А названия станций! В них и история России и география. Они так необычны, что их запоминаешь на всю жизнь. Канск Енисейский, Тайшет, Тулун, Зима, Нюра, Шуба, Перевоз. Реки Уда, Ия, Ангара, Ока. Но не среднерусская Ока, а своя Сибирская. А где еще найдешь реку с таким странным названием как КУДА? Эта река впадает не куда-нибудь, а в Ангару, Может быть, поэтому ей и дали такое название. Сама Ангара у города Иркутска вливает свои воды в озеро Байкал. Через пару часов езды после Иркутска наш поезд приблизился к озеру Байкал, и все буквально прилипли к окнам. Участок дороги вдоль озера наиболее интересен. Местность вокруг озера гористая, породы скальные, поэтому железнодорожное полотно проложено по самому берегу. Местами полотно, как бы нависает над водой. Там же, где скалы подступают к самой воде, в них прорублены туннели. Когда проезжали первый туннель, многие не поняли, что же произошло. За окнами вдруг потемнело, колеса поезда застучали как-то иначе, потянуло паровозным дымком. «Туннель, туннель»- закричал кто-то. Все бросились к окнам, но туннель мы уже проскочили, и увидеть его нам не удалось. «Не горюйте – сказал сосед — их здесь несколько десятков. Еще насмотритесь». После этих слов соседа я начал считать туннели, благо проезжали Байкал мы днем. И насчитал их пятьдесят четыре. Туннели были совсем крохотные, напоминающие небольшую арку, как тот, самый первый. Были побольше и среди них самый длинный, двухкилометровый. Когда поезд въехал в него, поездная бригада включила свет в вагонах. Было немного не по себе от тьмы за окнами, стремительно сменившей солнечный день. Вагон все больше заполнялся паровозным  дымом, проникавшим внутрь, несмотря на закрытые окна и двери. Казалось, что туннель никогда не  кончится и поезд так и останется под землей. Поэтому появление солнца за окнами встретили радостными возгласами. Оказывается, такое ощущение было у многих.

Поскольку железнодорожное полотно огибает озеро Байкал, и поезд движется как бы по дуге, в окно был виден весь поезд, от паровоза до последнего вагона. И мы получили возможность наблюдать приближение поезда к туннелю, въезд в него, а на коротких туннелях весь процесс прохождения поезда. Очень интересное зрелище! Между тем, поезд приблизился к станции Слюдянка. До кромки озера рукой подать. Стоянка достаточно продолжительная, поэтому нашлись желающие смочить руки в водах Байкала. Поверхность озера покрыта льдом. Свободна ото льда только узкая полоска вдоль берега. Это так называемые забереги. Несмотря на ледяной панцирь, на берегу идет довольно бойкая торговля рыбой. Весь вагон обсуждает рыбную тему. То и дело слышится слово ОМУЛЬ. Какая она эта рыба омуль я узнаю только год спустя, когда мы будем возвращаться в центральную Россию. А пока кто-то в вагоне затянул песню со словами «славный  корабль омулевая бочка». Допеть ему не дали.

От Слюдянки до полустанка Боярский примерно 200 км пути, и все это время Байкал рядом с нами. Затем полотно железной дороги уходит на восток от озера, но без водной глади мы не остаемся. Реки Селенга, уда, Хилок сопровождают нас на протяжении  600 км, почти до самой Читы. Интересны названия станций Петровск-Забайкальский (сейчас станция Петровский Завод), Декабристы, Толбага, Хохотуй, Тайдут, Гонгота, Кука и, наконец, Чита. Занятен народный вариант истории возникновения поселения по имени Чита. В далекие времена жители Украины уходили с насиженных мест в поисках свободных земель и лучшей доли. Уходили несколько семей, ехали на телегах и возах, нагруженных немудреным скарбом. В пути к ним приставали еще такие же обездоленные. В долине реки Ингода нашли подходящий земельный участок. Но часть переселенцев предложила продолжить поиск. Чтобы не потерять приглянувшиеся земли, решили, как теперь выражаются, застолбить их, и воткнули посредине участка палку. Продолжили свой путь, ничего лучше найти не смогли и решили вернуться к реке Ингода. Вернулись, нашли палку, но появились сомнения та ли это палка. Начали гадать. По-украински это звучало так: «Чи та палка, чи не та палка, хто його знае?» Отсюда и пошло название ЧИТА.

Поезд дальше двигался на восток, проезжая места, памятные всем по песне «Славное море — священный Байкал», ШИЛКА, НЕРЧИНСК.

 

Шилка и Нерчинск не страшны теперь,-

Горная стража меня не поймала,

В дебрях не тронул прожорливый зверь,

Пуля стрелка миновала.

 

Названия станций привлекали внимание в первую очередь своей свежестью, неожиданностью: Зайкин Лог, Тетеркин Ключ, Жанна и своей серьезностью ЕРОФЕЙ ПАВЛОВИЧ. После Читы на нашем пути первая очень крупная станция Сковородино. Стоянка продолжительная, так как здесь меняют поездную бригаду, заливают воду, как в котел паровоза, так и в резервуары, находящиеся в вагонах. И мы впервые за время поездки выходим на улицу. За Сковородино примерно 400 км пути проходит в непосредственной близости от границы. Мы почувствовали это по форме командира патруля, проводившего проверку документов. На командире была зеленая пограничная фуражка. Поезд пересекает известные из  школьного курса географии реки Зея, Бурея, станции Украина, Короли, Спартак, Архара. Вот откуда пошло широко применяемое прозвище Архаровцы. Едем дальше и вот за станцией Известковая пересекаем реку Бира. Эта река петляет вдоль полотна, то, приближаясь к нему, то удаляясь, и выводит нас к городу Биробиджан. Это главный город Еврейской автономной области.

В тридцатые годы двадцатого столетия евреи сетовали на то, что их многочисленная нация разбросана по всему миру и не имеет своей территории. Правительство пошло навстречу евреям, выделило огромную территорию на востоке страны, образовало автономную область. Было обнародовано предложение евреям переселяться в этот благодатный край, богатый лесом, полезными ископаемыми. Появились переселенцы из Америки, о которых был снят художественный фильм  «Искатели счастья». В нем рассказывалось, в частности, о бедной еврейской семье одержимой идеей быстро разбогатеть и с этой целью едущей в СССР. На верхней палубе парохода сидит старый еврей, не имеющий ни гроша, со своей женой, а она  ему говорит: «Слушай, Абрам, как ты думаешь. Сколько будет стоить такой пароход?» Эта сцена настолько поразила наших зрителей, что произнесенная Сарой фраза стала расхожей на долгие годы. После приезда в СССР они не включились в работу со своими соотечественниками, а отправились в тайгу на поиск золотых россыпей. Один из них находит желтый металл, считает, что это золото. В фильме много музыки. В частности, главный герой фильма поет: «Дует ветер, дождь идет, Пиня золото несет». Чтобы овладеть россыпью Пиня убивает соперника. Но, увы!

«Пиня золото искал, а нашел простой металл». В конце фильма Пиня перевоспитывается и начинает трудиться в рыболовецком колхозе под известную в те годы еврейскую песню «На рыбалке, у реки тянут сети рыбаки». Ни фильм, ни призывы не помогли – советские евреи ехать в Биробиджан не хотели.

Мы с мамой хорошо знали этот фильм, да и евреев тоже, но все-таки искали признаки их присутствия на дальневосточной земле. Судя по купленной  газете, председатель исполкома носил еврейскую фамилию, но его соотечественников на вокзале мы не нашли.

Поезд продолжает движение на восток. И мы с особым интересом встречаем каждую новую станцию. Дело в том, что те годы были заполнены сообщениями о событиях на Дальнем Востоке. Это и перелеты наших славных авиаторов из Москвы на остров Уд, полет женского экипажа в составе Гризодубовой, Расковой и Осипенко. Боевые будни пограничников, десятки шпионов, задержанных Никитой Карацупой с его  легендарной овчаркой  Индусом. Кроме того, в этих краях красные партизаны громили японских захватчиков в годы гражданской войны. Уже в наше время были отброшены японцы на озере Ханко. Словом, что ни станция, то история.

А пока мы подъезжаем к Хабаровску. Темнеет, а до Хабаровска еще около сотни километров. Я надеялся увидеть реку Амур, мост через нее, но один из пассажиров сказал, что поезд достигнет противоположного берега Амура не по мосту, а через туннель под рекой. Так ли это на самом деле не знаю до сих пор, так как к перрону Хабаровского вокзала мы подъехали глубокой ночью, когда все вокруг спали. Подъезжаем и проезжаем места широко известные по гражданской войне. Вот перед Хабаровском проехали ту самую станцию Волочаевка, про которую все мы пели песню.

И останутся, как в сказке,

Как манящие огни,

Штормовые ночи Спасска,

Волочаевские дни.

Поезд пересекает реку Хор, За окном река Уссури и та самая Уссурийская тайга со знаменитыми тиграми, где охотился Дерсу Узала.

Из окна поезда она не выглядит особенно дремучей и опасной. Затем река Иман и станция с таким же названием. Иман не просто населенный пункт, но и порт на реке Уссури. Кроме того, Уссури – пограничная река. За рекой Манчжурия, оккупированная японцами. Там наши враги.

Проехали станцию Хунхуз. Название знакомое потому, что именно так иногда называли китайцев.

Все ближе  конечная цель нашей поездки  по транссибирской магистрали – город ВОРОШИЛОВ или как его раньше называли Никольск—Уссурийский. Там нас должен встретить дядя Коля. И мы с мамой начинаем подготовку к высадке, собираем свои вещи. Мама кладет в карман моего пальто какой-то предмет, о чем я тут же забываю, поглощенный сборами и взволнованный концом столь длительного путешествия.

Наконец поезд остановился, мы выгружаемся на перрон и обнаруживаем, что между нами и вокзалом стоит еще один состав. Спешим к открытой двери ближайшего вагона, чтобы через него перебраться к вокзалу. Забираемся в вагон, и тут мама подозрительно втягивает носом воздух и строго спрашивает меня. Ты следишь за тем, что я положила в твой карман? Опускаю руку в карман и чувствую влагу. Оказывается, мама положила в мой карман плоскую бутылку с коньяком. Когда я карабкался в вагон, бутылка открылась, и часть жидкости пролилась.  Мне досталось на орехи, а мама вынуждена была извиняться за меня, вручая подарок дяде Коле. Радость встречи затмила мой огрех. Мы, уже втроем пересели на поезд идущий в сторону границы. Наш путь лежит в Гродеково, городок который лежит в двух десятках километров от границы, где и расположен пограничный отряд. В структуру пограничной службы нашей страны входили пограничные отряды, комендатуры и заставы. Первичной ячейкой, обеспечивающей непосредственную охрану границы, являлись пограничные заставы. Комендатура включала в себя несколько застав, так называемую маневренную группу и ряд хозяйственных подразделений. Четыре-пять комендатур входили в состав пограничного  отряда. Комендатура, которой командовал майор Николай Федорович Безусов, также располагалась в городе Гродеково. Расстояние от Никольск – Уссурийска до Гродеково в 97 км поезд преодолевал не торопливо. В конце пути мы приблизились к реке, на которой и был расположен конечный пункт нашего маршрута.

 

Город  ГРОДЕКОВО

Река, на которой располагался город, брала свое начало у самой границы, на нашей советской территории и впадала в озеро Ханка. Ее протяженность не превышала 100 километров, но, протекая в гористой местности, она впитывала воды множества ручейков и речушек, становясь достаточно полноводной. У нее непривычное уху китайское название МО. В конце двадцатого века китайские названия изменены, в частности, реки Суйфун на Раздольную, реки Лефу на Илистую и так далее. Долина реки, или как ее называют на Дальнем Востоке — Падь, расширялась и в районе города ее ширина достигала нескольких километров. Чтобы избежать неприятностей, вызываемых разливом реки, железнодорожное полотно проложено по склону сопок, расположенных по правому берегу реки. Чем ближе к границе, тем уже падь, и выше поднимается  полотно, и круче подъемы и спуски. Поезд въезжает в город, и слева мы видим трехэтажное здание погранотряда. Несколько меньших домов, где проживают офицеры, солдатские казармы, городок с различными препятствиями для тренировки розыскных собак, пекарня, столовая, клуб. Словом, малый пограничный поселок со своим уставом и своими службами. Сопка отделяет поселок от привокзальной части города. Здесь расположена школа с интернатом, баня, казармы пограничной комендатуры, жилые дома железнодорожников и здание вокзала. В сотне метров от вокзала собственно здание комендатуры со своими техническими, бытовыми и хозяйственными службами. Здание комендатуры одноэтажное, как бы состоящее из трех блоков. Центральный блок – место дислокации командного состава: коменданта, начальника штаба, шифровальщиков, связистов и так далее. Левый блок жилой – трехкомнатная квартира коменданта, в правом блоке расположен узел связи с телефонным коммутатором и квартира начальника штаба.  Перед зданием растут кусты сирени и несколько деревьев черемухи. За зданием волейбольная площадка и двор комендатуры. Двор – замкнутое пространство размером примерно 50 на 100 метров. По периметру двора технические и хозяйственные службы. Слева здание размером 6 на 15 метров продовольственный склад. Справа – целый комплекс построек небольшого размера. Медицинский пункт, сапожная мастерская, плотники, розыскная группа, вольер со служебными собаками, свинарник, туалет.

В дальнем левом углу     двора  большая конюшня на два десятка лошадей с сеновалом на чердаке. Центр двора свободен от построек.

Если двигаться от станции к реке, справа расположен рынок, далее слева  стадион. За ним здания городской администрации,

Библиотека школа, жилые дома. За рекой частные домики с садиками и хозяйственными постройками.

Мы приехали накануне майских праздников, в это время на границе усиленный режим несения службы. Старшие офицеры во главе с Николаем Федоровичем разъезжаются на пограничные заставы. Так что мы с мамой остаемся в квартире хозяйничать сами. В квартире полно журналов «Пограничник» с очень интересными  стихами  о солдате Василии Теркине. Мама готовит обед, благо продуктов хватает.

Я осваиваюсь в квартире и во дворе. Три комнаты, две печки, из одной из комнат окнами на границу хорошо просматриваются все службы комендатуры. Почему я написал окнами на границу? В одном из рассказов о пограничниках, а их перед войной было множество, в доме на нашей территории живет пособник шпионов. Сигналы на ту сторону границы он передает, используя электрическое освещение своего домика. Включил свет, выключил, снова включил. И так определенное число раз. Значит, переходи границу – самое время. И вот я зашел в эту комнату, зажег свет, сделал дело и ушел в другую комнату, забыл взять книгу – вернулся. Снова зажег свет и так три раза подряд. Стало не по себе. А вдруг бдительные пограничники, как в том рассказе, подумают, что это сигналы японцам и схватят меня? Но солдаты из нашей комендатуры видно не читали этот рассказ, никто не отреагировал на мою сигнализацию. Да и до границы было 15 – 20 километров, ее, за сопками, из окна увидеть было невозможно. Это и успокоило меня. Эта комната с окном, выходящим во двор, была своего рода наблюдательным пунктом. Причем в наблюдатели превращался любой находившийся в ней, независимо от его желания. Дело в том, что прямого выхода из комендатуры во двор не было, и каждый, у кого возникала необходимость посетить хозяйственные службы комендатуры, появлялся перед входом в нашу квартиру и нашими окнами.

В один из дней после майских праздников во дворе появляется кавалькада всадников в зеленых пограничных фуражках. Это вернулись с границы солдаты, так называемой тревожной группы, и офицеры во главе с Николаем Федоровичем. Вернулись после завершения усиленного режима охраны границы. Коноводы, а у каждого командира был свой коновод, дали отдохнуть лошадям, покормили их и стали снова собираться в дорогу. Конюшня была во дворе, но там держали только дежурных лошадей. Лошади, закрепленные за конкретными ездоками, содержались в подсобном хозяйстве на бывшей заставе, на железнодорожном полустанке Старо Банная. Мне предложили составить компанию коноводу Николая Федоровича ефрейтору Григорию Белоусову.

Высокий, худощавый, черноволосый, нос с горбинкой, именно таким я представлял себе Григория Мелехова из произведения Шолохова «Тихий Дон». На коне я никогда не сидел, сомнения есть, но желание сильнее, и я даю согласие. Лошадь командира по имени Машка, высокая, поджарая, красивая чем-то смущает меня, и я выбираю Алешку. Это конь Григория. Он ниже Машки, имеет округлые формы и нравится мне больше. Не смотря на уговоры взять Машку, отдаю предпочтение Алешке. Как сесть на лошадь я уже видел, и на практике все получилось как надо. А вот дальше пришлось брать уроки езды у коновода. Григорий толковый учитель, и я быстро усваиваю основы. Это не сельская лошадь, а боевой конь, и приемы другие. Для поворота вправо или влево надо положить повод на шею коня в сторону поворота. Пришпоришь – тронется с места, ослабишь повод, увеличит скорость. Очень чутко реагирует на мои команды. В общем, мы понравились друг другу, и Алешку я не уступил его хозяину. Григорий, как и положено пограничнику, с карабином за плечами и шашкой на боку. Ведь едем мы к Государственной границе.

Выезжаем за ворота комендатуры и не спеша, как говорят кавалеристы шагом, продвигаемся к выезду из города. На самом выезде первая остановка. Григорий навещает свою ненаглядную. Рядом с домом летняя постройка, куда и заглядывает Григорий. Я несу вахту в седле, и меня это устраивает. Чувствую себя комфортно, но когда Григорий решает перейти с шага на рысь, так как его не устраивает скорость движения, условия резко меняются. Меня трясет как мешок с горохом. Казавшееся таким уютным седло теперь становится жестким и неудобным. А Григорий плавно, как на пружинах, поднимается над седлом и также плавно опускается вниз. Езда явно доставляет ему удовольствие. Он объясняет мне технику езды рысью, я изо всех сил следую его советам. Однако мои «подскоки»  не попадают в такт с движением лошади, и мы снова переходим на шаг. Дорога хорошо накатана. Она то взбирается на сопку, то вновь опускается к реке. До цели поездки, старой погранзаставы мы добираемся без происшествий. Спешиваемся, Григорий освобождает лошадей от сбруи, и мы присоединяемся к находящимся здесь пограничникам. Один из них точит косы, двое разбирают и смазывают свое оружие. У одного из них автомат системы ППД, у другого ППШ. Впервые получаю возможность так близко и подробно познакомиться с нашим автоматическим оружием. Солдаты с видимым удовольствием объясняют мне устройство автоматов и их отличие. Первый автомат конструкции Дегтярева, второй-Шпагина.

Застава расположена на пригорке, рядом рельсы железной дороги, ведущей к границе. Эта магистраль не заканчивается на границе. Раньше она принадлежала России и называлась КВЖД или китайско-восточная железная дорога. Однако, в Манчжурии, через территорию  которой она проходила, в двадцатые годы двадцатого века начались провокации и убийства наших сотрудников. Целью их была дестабилизация  обстановки на дороге и ее последующий захват. Наше правительство вынуждено было продать эту дорогу. Остался участок до станции Пограничная, куда несколько раз в день курсировал поезд от Гродеково. Поезд состоял из одного пассажирского вагона и старенького паровоза серии «Кукушка».

Места вокруг заставы очень красивые: лес, речка, море цветов. Это не преувеличение. Склоны сопок, особенно южные, с весны до осени покрыты яркими цветами. Причем, один сорт сменяется другим, и так все лето. В одном из рассказов о Дальнем Востоке описывался эпизод встречи почетных гостей, для которых цветы косили косой. Мы с мамой убедились сами, что это не преувеличение. Представьте себе поляну всю покрытую лилиями, на которой не знаешь, куда поставить ногу из-за боязни повредить цветы.

В пяти минутах хода от заставы место остановки поезда: станция Старо-Банная. Собственно станции как таковой нет, есть разъезд, то есть место, где два встречных поезда могут разъехаться без помех. Билетной кассы тоже нет, так как это запретная зона и те, кто по долгу службы сюда приезжают, ездят без билетов. Отсюда мы с Григорием и уехали домой очередным поездом. Дорога это тоже местная достопримечательность, то взбирается на вершину сопки, то ныряет вниз, в падь или распадок. Мы приехали в Гродеково в тот момент, когда уже шли экзамены в переходных классах. Четвертый был именно таким, так как четвертым классом завершалось начальное образование. Мама взяла с собой мой табель успеваемости, выданный в Ташкенте, и мы отправились в железнодорожную школу. В табеле все пятерки, даже по узбекскому языку. Это не значит, что я постиг древнейший язык. Пятерка скорее за прилежание и стремление познать его. Отличные отметки в табеле делают свое дело, и меня зачисляют в пятый класс без сдачи экзаменов за четвертый. Тем более, что экзаменационная сессия уже закончилась. Школа близко от дома, пять минут хода.

Но это осенью, а сейчас май месяц. Друзьями  я еще не обзавелся. У офицеров комендатуры дети маленькие. Самая старшая дочь капитана Хмельницкого. Капитан темноволосый высокий, правильные черты лица, хорошо сложен, отлично играет в волейбол. Девочка просто красавица, но ей всего восемь или девять лет. Рядом с нами летний кинотеатр под открытым небом. Ребята моего возраста приходят, но мы пока присматриваемся друг к другу.

Я с детства увлекся военной техникой и военной тематикой. Я уже говорил о своей настольной книге довоенных лет, выпущенной в тридцатые годы Осоавиахимом. (Общество содействия авиации, химии.) Позже это общество стало именоваться ДОСААФ (Добровольное общество содействия авиации, флоту). Теперь рядом с пограничниками мое увлечение обрело прочный фундамент. Каждый день приносит что-то новое. На днях видел, как уходит на охрану границы пограничный наряд. Дело в том, что огромное окно кабинета начальника комендатуры выходит во двор. Вечером, особенно, когда включено освещение и не задернуты шторы, хорошо видно, что происходит внутри кабинета. В один из вечеров в кабинет Николая Федоровича входят два солдата и старшина в полном боевом облачении. Николай Федорович встает и  говорит: «Получен приказ выйти в район … и т.д.» Старшина отвечает:»Есть выйти на защиту Государственной границы  Союза Советских Социалистических Республик». Раньше я думал, что так высокопарно обращаются только в кино, а в жизни проще. Оказывается, что такой формой обращения к наряду подчеркивается важность поставленной задачи.

Сейчас это даже трудно представить – основное средство передвижения лошадь. ЧП (чрезвычайное происшествие) на границе, и, так называемая, маневренная группа мчится к месту нарушения границы. А это десять – пятнадцать всадников, вооруженных карабинами и автоматами, с шашками на боку. Такое теперь можно увидеть только в старых довоенных фильмах. Основное транспортное средство для доставки продуктов, боеприпасов на заставы – телега, запряженная лошадью. В первую очередь это объяснялось военным временем и тем, что все лучшее выделялось фронту. Не хватало многого. Солдаты в армейских подразделениях носили ботинки и обмотки. Обмотки это прочная широкая лента, которая закрывала ногу выше щиколотки, заменяя собой голенище отсутствующего сапога. Летом, в некоторых частях, солдат, умеющих плести лапти, привлекали к производству этого вида обуви. Запомнился такой эпизод. Мы с Григорием едем на Старо Банную и видим в тени деревьев двух солдат. Перед ними  своего рода стенд, на котором висят лапти и надписи «Лапти обычные» и «Лапти модельные». Между прочим, модельные — очень симпатичные лапоточки. Но на пограничниках не экономили. И обмундирование было добротным и оружие современным. Написал о современном оружии и вспомнил такую деталь, на запасных путях железнодорожного узла Гродеково была сосредоточена бронетехника: настоящий бронепоезд и броневики. Бронепоезд имел современную форму, был свежевыкрашен, вооружен, но все равно от него веяло гражданской войной. На фоне событий и военной техники Отечественной войны он смотрелся скорее, как музейный экспонат. Такими же архаичными выглядели броневики. Они использовались в двух вариантах: для движения по железнодорожному полотну и движения по шоссе. Тем не менее, они состояли на вооружении в местном гарнизоне и содержались в полном порядке. На моей памяти был только один случай перемещения бронепоезда за пределы станции. Выглядел бронепоезд в движении впечатляюще!

Железнодорожная станция в городе была многофункциональным объектом. Каждый вечерний приход поезда из Владивостока поднимал на ноги нашу комендатуру. Солдаты становились в оцепление станции, закрывая подходы к ней. Вежливые офицеры проверяли документы всех приезжающих в пограничную зону.

За пределами оцепления всегда толпились зеваки и любопытные. Для нашей части города приход поезда большое событие. Поезд отправляли на запасной путь, а перрон становился местом встреч и прогулок местной молодежи. Не последнюю роль в этом мероприятии играли пограничники, молодые, стройные в красивых зеленых фуражках. Утром станция провожает поезд в путь, а затем поступает в ведение железнодорожников. Днем деловая жизнь здесь замирает, и на перроне можно наблюдать дружную семью свиней, греющихся на солнце.

Дальневосточные свиньи отличаются от российских по всем статьям. Большей частью они покрыты черной курчавой щетиной. Они более подвижны, а поэтому стройнее и изящнее. Условия их содержания более демократичны, их не держат круглосуточно в хлеву. Днем они свободно перемещаются по станционному поселку. Содержала свиное стадо и наша комендатура. Местом содержания был свинарник в углу двора, а ухаживал за ними солдат азербайджанец по фамилии Хафизов. Родом, из какой то глухой горной деревни, он, конечно, отставал в своем развитии от российских парней, поэтому часто становился объектом шуток и розыгрышей. Но был очень добросовестным работником и исполнительным. Свиньи души в нем не чаяли и ходили за ним по пятам. На этом и сыграли его друзья. Когда Хафизов надел парадный мундир, надушился одеколоном и пошел к девушкам на встречу, друзья  выпустили свиней из хлева. Свиньи, как настоящие следопыты, пошли по следу. Нашли Хафизова на перроне и пристроились за ним, как свита. Эффект был оглушительный. Солдаты поступили по отношению к сослуживцу очень жестоко. Хафизов был готов убить их. Не разговаривал с ними больше месяца. Но потом отошел и простил их.

Хафизов привязался к нам, чему в немалой степени способствовала доброта мамы и ее гостеприимство. Хафизов оценил это и готов был прийти на помощь по первому зову. В частности, он помог маме в оборудовании летней кухни, если можно назвать кухней небольшой закуток у входа в дом, который использовался для хранения дров.

Летняя кухня была необходима, так как наступило лето, а пока ее не было, для приготовления пищи мы топили печку в доме.

С Хафизовым связан еще один курьезный момент. Дело в том, что в предвоенные годы родители увлекались фотографией. Фотоаппарат

«Фотокор 1» — премия за хорошую работу, мы увезли с собой в эвакуацию. Он был с нами, но вот с фотоматериалами дело обстояло неважно. Кое-что удалось достать через фотолабораторию погранотряда, но этих крох  хватило только для собственных нужд, а пограничники видели у нас фотоаппарат и хотели бы получить свое фото и порадовать им близких. Большинство наших солдат служили уже по пять-семь лет. Ни о каких отпусках не было и речи. А впереди у них еще были годы продолжающейся Великой Отечественной войны (1943-1945)и война с Японией. И тех, кто останется в живых демобилизуют только в 1946 году. Очень хотелось им помочь. Особенно активен в своих просьбах Хафизов. Мама не может отказать и предлагает ему самому попытаться достать фотобумагу. Хафизов предпринимает не одну попытку добыть нужный материал. Наконец ему удается получить пачку фотобумаги. К этому времени мы уже переехали в городок погранотряда и видимся с солдатами комендатуры очень редко. Хафизов находит нас, приходит торжествующий, с пачкой фотобумаги, завернутой в черную светонепроницаемую бумагу. Раскрывает пачку, показывает содержимое мне и, поглаживая глянец фотобумаги, спрашивает: Юра, как ты думаешь, такая бумага подойдет?  Мне и смешно, и жалко его. Говорю, стараясь не обидеть, что он испортил с таким трудом добытую фотобумагу. Использовать ее больше нельзя. На Хафизова больно смотреть, кажется, что он сейчас расплачется. Не помню, как разрешилась эта проблема. Кажется, родители помогли Хафизову сделать фото в фотолаборатории погранотряда.

Офицеры комендатуры вернулись с границы после плановой проверки застав, и мы с Григорием ведем лошадей на отдых. Маршрут известный. Сначала сворачиваем к дому зазнобы Григория, где он договаривается о встрече с ней. А затем рысью на Старо Банную. На этот раз техника езды рысью мне покоряется, и дорога доставляет удовольствие. На Старо Банной оживление. Кроме коноводов здесь собрались все свободные от нарядов солдаты. Пора сенокоса, идет интенсивная заготовка сена. Я и раньше читал и слышал, что здесь много змей и надо быть предельно осторожным и внимательным. В этот приезд я наконец увидел змей совсем рядом. Солдаты перевозят сено из копен, разбросанных в долине речки, к месту формирования стога.

В одной из копен коновод обнаруживает большую змею. Очень ловко он прижимает ее голову к стогу граблями и начинает ощипывать ее кожу по кругу. Сделав венчик из надорванной кожи, зажимает его пальцами  обеих рук и сдирает кожу от головы до хвоста с живой змеи. Ахмед, так зовут живодера, татарин. Кожу змеи он натягивает на ножны своей сабли. По привычке все называют саблей то, что от сабли отличается размерами, формой и имеет армейское название КЛИНОК. Сабля имеет значительную кривизну, а клинок почти прямолинейной формы. Ножны клинка покрыты черной эмалью, на коже змеи очень красивый узор. Сочетание цветов кожи змеи, ножен и узора делают ножны необычно привлекательными и вызывают зависть у пограничников, но повторить «подвиг» Ахмеда никто не спешит.

Я постепенно осваиваю местность, нахожу сам или мне показывают пограничники наиболее привлекательные места. Вокруг петляет речушка, огибая бывшую заставу то слева, то справа. Вода удивительно чистая и холодная. В самом глубоком месте, которое я нашел, вода мне по пояс. Преобладающая глубина по щиколотку. Дело в том, что мы находимся почти у истоков речки. В Гродеково она полноводнее за счет вод ручьев и небольших речушек стекающих с окрестных сопок. Григорий ведет меня к излучине речки. Ширина ее здесь метра полтора, песочек и галька по краю бережка. Красивое место. Но для меня приготовлен сюрприз. Григорий наклоняется, роется в гальке и извлекает настоящего рака. Рак угрожающе ворочает своими клешнями, у него выпученные глаза и смешные усы. Немного дальше, в тени больших деревьев бочажок и в нем плавает крупная рыбешка. Мне не понятно как такая рыба выживает зимой в столь мелких местах. Григорий поясняет, что рыба поднимается вверх по течению из более многоводных участков реки. Наши пограничники ездят на рыбалку вниз по течению за границу городка. Одна такая рыбалка была при нас. Понятие рыбалка здесь носит относительный характер, так как рыбу глушили с помощью боевых гранат РГД и Ф1. Глушили не в самой реке, а в старице. При весеннем разливе реки образовывались озерки, набольшие, но богатые речной рыбкой.

Чтобы выйти к излучине реки надо по узкой тропке пересечь участок, основательно заросший сорняком. Сорняк здесь особенный дальневосточный. Растение напоминает нашу лебеду, у нее мощный ствол, и она двухметрового роста. Я довольно часто ходил к излучине, так как мне нравилось это место. Но каждый раз, когда я приближался к зарослям сорняка, мое тело покрывалось мурашками. Не было случая, чтобы на узкой тропе дорогу мне не пересекли две, а то и три  змеи. Очевидно, здесь находилось их место обитания или дорога к ней. Змеи встречались мне и в воде. Подтвердились слухи, что их много в дальневосточном краю, но привыкнуть к их присутствию я так и не смог.

Если перейти речку и пересечь падь с юга на север, то на склоне сопки попадаешь в царство цветов. Это южный склон всегда открытый солнцу, так как на нем нет деревьев. Цветы на этом склоне с ранней весны до глубокой осени. Это не мелкие полевые цветы, цветы крупные, яркие. Больше всего мне понравились лилии. Каждый раз, бывая на бывшей заставе Старо Банная, я заглядывал сюда. И каждый раз природа удивляла меня новыми незнакомыми мне цветами и яркими красками. Мы специально привели сюда маму. Ей понравилось. Природа Дальнего Востока оставила в нашей памяти глубокий след, хотя пребывание наше там было не таким уж длительным.

 

ГЕРОЙ  СОВЕТСКОГО   СОЮЗА  Н.Ф.КАРАЦУПА     

В один из июльских дней офицеры нашей комендатуры с семьями, а вместе с ними и часть офицеров погранотряда выезжают на нашу базу Старо Банное на отдых. Собираемся на перроне ранним утром. День выдался отличный. На небе ни облачка, очень тепло. К перрону подкатывает, так и хочется написать поезд. На самом деле поезд это допотопный паровозик серии «Кукушка» и один пассажирский вагон. Паровозы этой серии обеспечивали нужды железнодорожных узловых станций в подвижных средствах. Такой маленький работяга не совершал дальних поездок, не под силу ему был и большой состав. Даже выделенный ему вагон он не тащил на прицепе, а толкал впереди себя. В вагоне тесновато, но обстановка дружелюбная, все знают друг друга. В соседнем купе едет знаменитый пограничник Никита Федорович Карацупа. В довоенные годы, наверное, не было в СССР человека, который бы не знал, кто это такой. Вместе со своим верным псом Индусом он задержал 338 и уничтожил 129  нарушителей Государственной границы. Цифры эти, заимствованные мною из Большой Советской Энциклопедии, несколько преувеличены и повинны в этом журналисты, корректировавшие их в каждой своей публикации. Одно не вызывает сомнений. Никита Федорович был выдающимся мастером своего дела. Умный, находчивый, изобретательный пограничник, отличный собаковод, он мог безбоязненно войти в клетку к любой незнакомой, при этом самой злой собаке. И собаки безропотно подчинялись ему. О  нем в прессе было много публикаций, но еще больше не увидели света, так как некоторые действия Карацупы совершались с нарушением устава. Вот один из таких эпизодов.

Вдоль Государственной границы Союза СССР на всем ее протяжении формировалась контрольно-следовая полоса. Это полоса земли шириной несколько метров, свободная от растительности, вспаханная и аккуратно проборонованная. Человек или зверь, пересекая ее, неизбежно оставлял на ней следы, свидетельствовавшие о нарушении границы. Параллельно контрольно-следовой полосе (КСП) на небольшом удалении от нее прокладывалась тропа для скрытного перемещения пограничного наряда. В состав такого наряда обязательно входил проводник с розыскной собакой. В определенной точке наряд входил на тропу, обследовал целостность КСП на заданном участке, возвращался в исходную точку тропы  и уходил на заставу. Маршрут наряда, время его прохождения были известны и тщательно контролировались. Задержка наряда с возвращением на заставу косвенным образом свидетельствовала о возможном происшествии на границе. Пограничники ясно представляли важность и значимость этого наряда, но монотонность многократно повторяемых походов по тропе утомляла. И Карацупа изобрел способ упростить и облегчить свою работу, переложив часть ее на собаку. Можно сказать, что проводник и собака составляли одно целое, так хорошо собака понимала своего проводника. Поэтому, выйдя на исходную точку маршрута по тропе, Карацупа командовал собаке: »Ищи», ложился на землю, маскировался и терпеливо ждал возвращения своего Индуса, (так звали  собаку). И попутно наслаждался отдыхом. Индус добросовестно пробегал маршрут, уткнув нос в землю. Не обнаружив следов или запахов нарушителя, возвращался к дремлющему Карацупе и тыкал носом в его спину. Оба с чувством выполненного долга возвращались на заставу. Так продолжалось довольно долго, пока однажды собака не вернулась в назначенное время. Карацупа бросился бежать по тропе и в конце ее обнаружил собаку, лежащую на японце – нарушившем границу. К ужасу Карацупы нарушитель был мертв. Пришлось срочно сообщать о случившемся на

заставу и вызывать наряд. Осмотр нарушителя показал, что собака сбила его с ног и придавила шею нарушителя, давая ему понять «Лежи тихо, не то хуже будет». И улеглась рядом в ожидании прихода проводника. Нарушитель не был готов к такому повороту событий:  пограничников нет, собака спокойно лежит рядом. Шевельнулся, собака зарычала, но лежит на месте. Осмелел и решил бежать. Индус снова уложил нарушителя на землю, надавив на его шею, на этот раз, как следует. И задушил врага. Ясно, что если бы рядом с собакой находился проводник, нарушитель был бы взят живым.
Следовательно, налицо нарушение устава, повлекшее смерть шпиона. Пришлось Карацупе признаться во всем. В то время граница жила очень напряженной жизнью, и нарушения с японской стороны следовали одно за другим. Поэтому число  задержанных Карацупой нарушителей может быть и  выше, чем цифра названная корреспондентами и включенная в БСЭ.

Между тем наш поезд обогнул сопку, прикрывающую станцию, особенно ее часть, где базируется бронепоезд, и двинулся по направлению к границе. Сначала железнодорожное полотно пролегало по равнине, а затем прижалось к сопкам. Теперь паровозик то, натужно пыхтя, взбирался на сопку, то скользил вниз. Но вот на одной из очередных сопок паровозик забрался на середину сопки и покатился назад. Снова попытался забраться на гору, и снова тот же результат. Тогда машинист остановил машину и выбрался на насыпь. За ним последовали и все пассажиры. Увиденное зрелище изумило всех.  По рельсам, по шпалам, по насыпи в глубь нашей территории из Японии двигалась серая масса. Этот серый ковер покрывал не только равнину, но и окружающий лес, оставляя за собой голые скелеты деревьев. Врагом, посягнувшим на нашу территорию и оставляющим за собой голую землю, были гусеницы непарного шелкопряда. Вот по ним-то и скользил наш паровозик, пытаясь вскарабкаться на сопку. Все пассажиры вагона принялись очищать рельсы от гусениц. Ломали ветки деревьев, делали веники, сметали  гусениц своей обувью, посыпали рельсы песком, взятым с насыпи. Очистили рельсы  до самой вершины, привязали веники перед колесами вагона, и тронулись в путь. На этот раз паровоз сумел довезти нас до места назначения. К нашему удивлению, территория заставы была свободна от гусениц. На отдельных деревья листья активно уничтожались, но того ужаса, что встретил нас на полотне железной дороги, здесь мы не увидели. Все приехавшие разбрелись по любимым местам, собирали цветы, полоскались в мелководной, но очень холодной речушке, загорали. Погода была чудесная, и день пролетел незаметно. К шести часам вечера все потянулись к платформе.

В ожидании поезда каждый занят своим делом. Я сижу на скамейке рядом с Карацупой, оба наблюдаем за гусеницами, ползущими по рельсам. Особенно выделяется одна. Сосредоточенно отмеряет сантиметр за сантиметром, двигается без отдыха. Вдруг Карацупа срывается с места, достает из кармана наградные часы и начинает измерять скорость движения гусеницы. А та, как будто почувствовав  значимость момента, не сбавляет темп. Раз – гусеница согнулась дугой, два – распласталась вдоль рельса, раз- два, раз-два. Минуту наблюдал Карацупа за гусеницей, затем измерил пройденный ею путь. Оказалось, что наш «спринтер» идет со скоростью около 110 метров в час. Я с интересом рассматриваю  Никиту Федоровича Карацупу, благо он   рядом  со мной.

Он среднего роста, широк в кости,  простое русское лицо, привыкшие к

труду руки, спокоен  и уверен в себе. Ни капли зазнайства или чего-то «геройского» в поведении.  Больше того, в обращении с окружающими Карацупа очень прост.

Подошел поезд, мы поднялись в вагон, а там народ толпится в тамбуре и проходах. Оказывается, одно купе занято неожиданным пассажиром. На скамье сидит темноволосый молодой мужчина с повязкой на глазах. Он худощав и скорее похож на подростка. На нем белая рубашка, темные брюки, на ногах нет обуви. Он в одних носках. Карацупа поясняет, что на нарушителе тонкие шелковые носки, таким путем он пытался сбить со следа розыскную собаку Рядом с ним проводник с собакой и офицер. Задержанный то ли японец, то ли китаец – нарушитель границы. Его везут в погранотряд на допрос. Все пассажиры с интересом рассматривают нарушителя. Такое зрелище здесь можно увидеть не часто. Мама признается,  что ей жалко китайца, у него такая тонкая тощая шея, худые руки, сгорбленная спина, и он скорее похож на бедного обездоленного крестьянина, чем  на  матерого врага. Поезд доставляет нас домой, здесь зелень еще не затронута гусеницами, она свежа и радует глаз. Пройдет несколько дней и полчища гусениц непарного шелкопряда достигнут Гродеково, заполонят наш небольшой дворик и мне придется висеть на черемухе, освобождая деревья от ненасытных вредителей.

Август порадует меня еще несколькими поездками верхом, и среди них одна особенно запомнившаяся. Меня с Григорием отправляют на  пасеку за медом. Выезжаем рано утром. Я уже достаточно уверенно чувствую себя в седле, и дальняя поездка не пугает. Пасека расположена на небольшой сопке, неподалеку от заставы, название которой выветрилось из моей памяти. Очень красивое место. Нас встречает пожилой пасечник, приглашает к столу, угощает очень вкусной медовухой. Раньше я никогда не пробовал ничего подобного. Пьется медовуха легко, потому что очень вкусна. Через очень много лет мы попробуем медовуху в Суздале, куда приедем всей семьей, путешествуя по «золотому кольцу». Но это будет совсем другой напиток, ничего общего не имеющий с дальневосточной медовухой. Пасечник наполнит два бидона, привезенных нами с собой свежим медом, и мы отправимся домой. Нам с Григорием стало легко и весело, мы оживленно беседуем, кони сами выбирают нужный ритм движения. Кони, не стесненные поводом, нарушают субординацию. Обычно Машка, как лошадь командира идет впереди, а Алешка держится на полкорпуса сзади. Сейчас же они жмутся друг к другу боками, сжимая бидончики с медом, подвешенные к нашим седлам. Когда мы приезжаем домой, то бидончики оказываются изрядно помятыми. Над нами посмеиваются, понимая, что мы захмелели от медовухи и не контролировали лошадей.

В этот день меня ожидает еще одно замечательное мероприятие: мы едем на речку купать коней. Бегу на конюшню, где Григорий уже расседлал Машку и делаю тоже со сбруей Алешки. Сидеть на его крупе без седла и стремян не очень уютно, но ничего не сделаешь, надо приспосабливаться. Едем к месту купания в сопровождении завистливых взглядов моих сверстников. Речка в пределах города не глубока, самое подходящее место находим у моста. Здесь вода мне по плечи и этого достаточно для купания коней. Кстати, кони испытывают не меньшее удовольствие от купания, чем мы. Григорий дает мне в руки скребок и специальную щетку, поясняет, как надо чистить и мыть коней. Удивительно, как терпеливы кони и послушны в процессе мойки. Купание завершено, и Григорий уводит коней домой. Я остаюсь и бреду по речке вверх по течению. Вода очень теплая, глубина речки колеблется от тридцати сантиметров до полуметра, дно песчаное.

Но вот в середине августа пошли дожди, и пришло в комендатуру тревожное сообщение: речка разлилась, вышла из берегов и угрожает затоплением прибрежных домов. Пик наводнения пришелся на 12 августа. Как утверждали старожилы, наводнение в августе случалось ежегодно. Левый берег реки был застроен частными домами с садиками и хозяйственными постройками, на правом располагался  центр города. Избежать наводнений было невозможно, так как гористая местность обеспечивала сток всех ручьев и речушек в долину, на которой стоял городок Гродеково. В отличие от 21 века, тогда пресса негативные явления не коллекционировала и не спешила выплеснуть их на всех. Люди просто работали, устраняли последствия наводнения, помогая друг другу.

Приближается школьная пора. Друзей я пока не завел и в свободное время провожу либо на конюшне у Григория, либо в каморке сапожника комендатуры. Он всегда приветлив, ровен в обращении, слушает меня с интересом. Задает вопросы об Украине, о Донбассе. Расспрашивает о саде, наших фруктовых деревьях. Его интерес можно понять. Он родом из Сибири, там его семья дети. Мне он кажется пожилым, очевидно в сравнении с остальными солдатами, хотя они тоже не юнцы. Большинство призвано в армию в тридцатые годы, к началу Отечественной войны отслужили по три-четыре года. Начавшаяся война отложила демобилизацию на неопределенный срок. Поэтому в 1943 году за плечами у них было шесть-семь лет службы в армии. Мне нравится наблюдать, как он отпиливает от бревна тонкий круглый диск и делает из него деревянные гвозди. Этими гвоздями он прибивает подошву всех сапог, как командирских, так и солдатских Дело спорится в его руках. Можно сказать, что в его каморке я постиг весь процесс ремонта обуви. К сожалению, только визуально.

У Григория на конюшне от созерцания перехожу к действиям. С ним мы ремонтируем перекрытие чердака, в преддверии завоза сена со Старо Банной. Григорий укладывает старые доски, стараясь закрыть все просветы, чтобы сено не проваливалось вниз. Мой вариант размещения досок он не приемлет, а может быть, не понимает его, и тогда я допускаю нетактичное выражение в его адрес. После этого мое предложение проходит, но Григорий обижен на меня. Видно, что зол, и будь на моем месте кто-то из солдат, Гриша влепил бы ему затрещину. Но обидеть родственника командира он не может. Я чувствую свою вину, но извиняться, еще не научился. В остальных случаях отношения у нас ровные, даже дружелюбные. Один случай почему-то меня насторожил и расстроил. Григорий дотошно расспрашивал меня обо всех наших родственниках и, особенно, о родственных связях с дядей Колей. Я подробно ответил на его вопрос. Хотя в его вопросе и моем ответе не было ничего предосудительного, что-то тревожило меня. Вечером я поделился своими сомнениями с мамой. Она сказала мне, что Григорий осведомитель или попросту СТУКАЧ, и доносить обязан на своего командира. После этого вся прелесть отношений с ним для меня улетучилась.

Был еще один солдат, с кем я общался чаще других, и который встречал меня с улыбкой и, казалось, с интересом. Это был повар нашей комендатуры по фамилии Тиунов. Дело в том, что мама отправляла меня порой в солдатскую столовую. За чем, вспомнить не могу. Толи это были продукты пайка командира, толи какие-то блюда кухни. Лицо Тиунова напоминало полную луну или большой рыхлый блин. В независимости от времени года оно было равномерно бледным. И еще он очень любил читать стихи. Вернее один стих, его коронный номер. Это была исповедь невесты после первой брачной ночи. Надоел он мне изрядно, но отказаться от походов в столовую я не мог, так как в этом случае надо было остаться без продуктов. Приходилось терпеть.

Лучше других был упомянутый мною раньше Хафизов. Очень простой, добрый, бесхитростный. Он меня порой сопровождал на Старо Банную, где мы бродили по лесу, ловили раков и даже глушили рыбу.

Есть еще один эпизод нашей летней жизни, заслуживающий внимания. Подошла пора сбора ягод, и меня отправили с бидончиком за земляникой. Рано утром к нам пришел солдат, который должен был сопровождать меня на заставу, расположенную на станции Пограничная. Идем с ним на станцию, садимся в пассажирский вагон, и паровозик, окутанный паром, везет нас к границе. Однако в этот раз, мы оставляем за бортом Старо Банную и двигаемся дальше. Станция Пограничная – конечная остановка. В пятидесяти метрах от нее Государственная граница. За ней Манчжурия, оккупированная Японией. Наша станция прижалась к невысокой сопке, примерно на ее середине. Ниже лощина или, как ее называют здесь, падь. Начало она берет около Гродеково, здесь же перерезает гряду сопок, Государственную границу и уходит вглубь Манчжурии. На той стороне границы лощина круто уходит влево, огибая высокую сопку. Эта сопка заметно выше тех, которые расположены на нашей территории. К тому же, она смещена из-за изгиба лощины так, что перекрывает выход из лощины на японскую территорию. О таких сопках военные говорят, что она занимает господствующее положение. На две трети сопка покрыта лесом, верхняя часть каменистая, как будто перелопаченная кем-то. Мой сопровождающий говорит, что это наиболее укрепленная сопка на нашем участке границы. Именно в верхней ее части находятся инженерные сооружения, орудия и посты наблюдения.

Мы спускаемся вниз в лощину, пересекаем ее и поднимаемся по тыльному склону сопки. Пока мы находимся в поле зрения вражеской сопки, мне все время кажется, что за нами ведется наблюдение и от этого становится как-то неуютно. Вероятно, так и было на самом деле, потому что гражданского населения в приграничной зоне нет. Появление и движение вдоль границы вооруженного пограничника с подростком должно было обратить на себя внимание. Наконец мы вышли на большую открытую поляну на юго-восточном склоне нашей сопки. На этом месте располагались китайские фанзы и гряды клубники. Китайцев переселили в Среднюю Азию четыре года назад, гряды заросли травой, а клубника переродилась в лесную землянику. Ягода не крупная, но ее здесь очень много и собирать легко. Мой сопровождающий пощипал немного ягоды и куда-то ушел, предупредив меня об этом. Подмывает подняться по склону на вершину сопки и посмотреть на японцев. Но это граница, понимаю, что делать этого нельзя. В поте лица тружусь над ягодником, даже не бросаю ягоды в рот. Когда приходит солдат, у меня бидончик полон. Снова выходим на открытое пространство, я изо всех сил стараюсь разглядеть японцев на вражеской сопке. Но, увы! По-настоящему рассмотреть японскую территорию от станции мне не удалось, так как подошел поезд, и мы укатили в Гродеково. Но все-таки ощущение близости границы, не просто границы, а вражеской границы осталось.

 

ЖЕЛЕЗНОДОРОЖНАЯ  СРЕДНЯЯ  ШКОЛА   

                г. ГРОДЕКОВО

Приближалось первое сентября, учебники были подготовлены. Мне предстояло учиться в пятом классе железнодорожной школы, расположенной в пяти минутах хода от нашего дома. Свое название школа получила не только из-за близости железнодорожной станции. В ней учились дети железнодорожников от границы до Никольск-Уссурийска. Школа имела свой интернат, хороших преподавателей. Меня в нее зачислили еще весной, теперь же предстоит знакомство с классом. Появилась и небольшая проблема. Все лето я хожу в коротких штанишках. В них удобно и меня их длина не смущает. Но местные ребята посмеиваются, глядя на меня. Все они в длинных брюках. Пока продолжались каникулы, я терпел, но теперь маме приходится сесть за швейную машинку. И к 1 сентября я экипирован полностью.

Первые дни в школе я осматриваюсь  и осваиваюсь.Ребята дружные, доброжелательные. Выпадает из общей массы один по фамилии Кудинов. По его поведению, отношению к ребятам и девочкам, речи – полное впечатление его неполноценности. Вот ведь какой парадокс, большую часть фамилий своих одноклассников забыл, а этого недоумка помню. Очень активны во всех делах, энергичны два друга Карякин Гранит и Вася Корниенко. Очень спокойный рассудительный Ваня Мишенин станет моим другом. Из нашего класса в интернате живут брат и сестра Овчаренко. Володя Маркин.   

Вообще влияние интернатских на остальных одноклассников очень велико. Интернатские более дружны  и сплочены, более подвижны. На переменах в школьном зале господствует веселая подвижная игра «Чехарда». Может быть, интернатские более активны и ответственны потому, что там собраны ученики всех возрастов, и старшие оказывают положительное влияние на младших. Среди девочек выделяется своей красотой Неля Бобко. Красивые правильные черты лица, русые волосы, стройная красивая фигурка. Пока ей всего 12 лет, и она не смущает умы мальчишек. Но природная красота заставляет всех, в том числе и учителей, относиться к ней бережнее и добрее.

Наша учительница в «зрелом» учительском возрасте, когда все уловки, проказы учеников известны наперечет, о чем она любит напоминать нам фразой: «Старого воробья на мякине не проведешь». За что и получила прозвище «Воробьиха». Вот я и помню его, а не имя и отчество преподавателя. У нее страсть, а может быть это разумный педагогический прием, к пересаживанию с места на место учеников. Вот и я, сначала сижу рядом с Васей Атаманюком, потом оказываюсь рядом с Нелей Бобко. Но не успеваю насладиться присутствием рядом со мной этой чудесной девушки, как меня перемещают на другую парту, к Ване Мишенину. В моей записной книжке остались еще несколько фамилий моих одноклассников и самые теплые воспоминания о них. Вот они эти ребята: Бондаренко Галя, Гарбузов Алексей, Ефимова Александра, Дрозд Николай.

Запомнилось еще одно событие учебного года. Утвержден гимн Советского Союза, и мы всем классом старательно изучаем его. И не только запоминаем слова, но и мелодию. Под бдительным оком классного руководителя поют все, даже непутёвый Кудинов.

У мужской части класса самый авторитетный преподаватель наш военрук. Бывший военный, патриот до мозга костей и очень хороший человек. Он не отбывает номер, а старается максимально приблизить учебу к реальным условиям, научить нас науке боя. Здесь и оружейные приемы, и маскировка, и основные уставные положения.

У девочек пример для подражания учительница истории. Блестящая дама. Именно дама, тщательно и хорошо одетая, элегантная, с высоко поднятой головой, горделивой осанкой. Ее отличало вежливое ровное отношение со всеми. Не могу перечислить все достоинства ее, но на фоне привычного нам учительского коллектива, в затерянном на краю России заштатного городка, она казалась пришедшей из какой-то сказки.

Мы часто проводим время вместе с Ваней Мишениным. Он живет с родителями работниками железной дороги на разъезде 90-й километр. В небольшом домике чисто, уютно, но тесновато. Разъезд расположен на пути к границе, и Ваня преодолевает по шпалам приличное расстояние к школе и обратно. За год учебы мы по-настоящему привязались друг к другу. И даже когда мы переехали на жительство в погранотряд, и расстояние между нашими домами существенно увеличилось, дружба не нарушилась.

 

АЙРИС

В один из летних дней во двор комендатуры въехала повозка, запряженная двумя лошадьми. За спиной ездового на повозке сложена кипа различных вещей и сидит вооруженный автоматом пограничник. На самом краю повозки рядом с ним щенок овчарки. Его сняли с повозки и поставили на землю. Щенок своим помятым видом и заплетающейся поступью напоминал загулявшего гуляку. Его ушки походили на два вялых лопуха, на лапах налипли остатки пищи. Оказывается, щенок в пути жестоко страдал. Дорога была ужасной. Повозку бросало из стороны в сторону, и щенка укачало, со всеми вытекающими в этих случаях последствиями. Пришла мама, погладила щенка, и он доверчиво прижался к ней. Выяснилось, что инициатором приезда щенка к нам была именно мама. Она давно хотела иметь хорошую собаку. Овчарка на самой удаленной от комендатуры заставе принесла потомство, и начальник заставы вспомнил о нашей просьбе. Берем щенка к себе, а у мамы уже готово такое необычное имя АЙРИС. Крещение состоялось.

Любовь к собакам, как и неприятие кошек, у мамы с детства. У бабушки во дворе всегда была собака. В моей памяти осталась собака, зализывающая круглую рану на животе. Мне было очень мало лет, и это событие запечатлелось из-за его трагизма: в собаку стрелял кто-то из соседей. Вылечить ее не удалось, и вскоре ее не стало. У собаки было красивое имя ВЕСТА. И вот теперь у нас есть Айрис. Место ему определено в летней пристройке рядом с маминой кухней, в пяти шагах от входа в квартиру. Между этой пристройкой и входом в квартиру калитка, через которую непрерывно снует народ. Чаще всего солдаты это солдаты или обслуживающий персонал комендатуры. И у всех на пути красивый, веселый и очень добродушный щенок овчарки, который очень скоро стал всеобщим любимцем. Его ласкали, угощали, разговаривали с ним, словом, делали все то, что было противопоказано будущей овчарки. Мы об этом узнали много позже, когда передали Айриса в «собачью бурсу» для прохождения курса наук.

Ну а пока Айрис с нами, прогулки с ним — моя обязанность. Он очень понятлив, слушается, хотя непрочь иногда побаловаться. Рядом с комендатурой пустынное открытое место, где можно побегать с собакой. Сложнее стало зимой после нашего переезда в погранотряд. В военных условиях семьи пограничников построили сарайчики и обзавелись различной живностью, условия содержания которой были очень демократичными. К тому, что куры свободно гуляют по улице, я привык с детства. Но вот свиньи, снующие во всех направлениях, сующие свои пятачки во все закоулки, надоедали и мешали.

В этот зимний день я одел коньки «дутыши», собираясь поехать на замерзшую речку, но меня остановил Айрис. Остановил в буквальном смысле, так как встал на задние лапы, а передние положил мне на грудь. За прошедшие месяцы он подрос, и с его мнением нельзя было не считаться. Пришлось взять его с собой, отложив поездку на лед, и  кататься по утрамбованному снегу на проезжей части дороги.

Айрис бегал невдалеке. И вдруг, в поле зрения Айриса появился младший из поросячьего племени черных и кудрявых. Айрис тот час же оставил свои собачьи дела и помчался за поросенком. Тот метался из стороны в сторону, но расстояние между ними сокращалось. Я бросился за ними. На укатанной дороге я еще имел преимущество в скорости, но они носились по целине, не выбирая дороги и не обращая внимания на препятствия. Теперь коньки мне мешали, так как надо было преодолевать сугробы, прыгать через ограду цветочных клумб. Я не успевал. Айрис догнал поросенка, вонзил ему зубы в бок. Поросенок завизжал, рванулся вперед. В этот момент я, наконец, настиг их и схватил Айриса за ошейник. Поросенок убегал от нас, но в каком виде! Айрис вырвал своими зубами кусок сала из бока поросенка. Вернее не вырвал, а надорвал, и теперь этот кусок болтался в такт бега. Мое сердце ушло в пятки. Я схватил Айриса и потащил домой. Не знаю, видел ли кто-нибудь все это. Мы сидели с Айрисом дома, ожидая появления разъяренного хозяина поросячьего стада, периодически выглядывая в окно и прислушиваясь к тому, что творится на улице. Собственно, беспокоился только я. Айрис, не чувствуя за собой никакой вины, спокойно улегся на свое привычное место под вешалкой у входа в квартиру. Положив голову на лапы, он спокойно наблюдал за мной. Это была его любимая поза. Особенно ему нравилось наблюдать за мамой и процессом приготовления обеда. Кстати, вел Айрис себя очень достойно, никому не мешал, не лез к столу.

Вечером, когда все собрались за столом, я рассказал о событиях дня, о своих переживаниях. Наверное, это происшествие ускорило отправку Айриса в  школу служебных собак при погранотряде. Особенно это известие огорчило маму. На следующий день инструктор школы увел Айриса от нас навсегда. Было жалко собаку, но больше всех переживала мама. Спустя месяц состоялась первая встреча с Айрисом. Мы шли из клуба, где смотрели какой-то фильм, домой. Дорога проходила мимо той самой собачьей школы. За высоким забором из сетки виднелась целая полоса препятствий, вышка, на которую по крутой лестнице поднимались, а затем по другой лестнице спускались новички и уже опытные собаки. И среди них мы увидели нашего Айриса. Он довольно уверенно преодолел подъем, взобрался на площадку на вершине вышки, но затем заволновался, засуетился, повернулся спиной, пытаясь спуститься задом. Это было категорически запрещено. Инструктор что–то прокричал Айрису, он повернулся мордой вперед и боязливо продолжил спуск.

И еще одна встреча на этом же месте, спустя несколько месяцев. Мы также идем из клуба. Мама мечтательно произносит, глядя на пустующую вышку и полосу препятствий: «Где-то наш Айрис, как он там»? Николай Федорович загадочно улыбается и поворачивает маму лицом к школе. От школы к нам идет пограничник, а впереди него мчится Айрис. Он несется прямо к маме, кладет лапы ей на плечи и роняет маму на снег. Теперь Айрис – большой красивый и очень сильный пес. Он позволяет маме тормошить себя, гладить и только ласково тычет свой нос в ее руки. Инструктор очень хорошо отзывается о нем и его способностях.

 

ПОГРАНОТРЯД

Зимой Николай Федорович, как один из лучших начальников комендатуры, имеющий боевой опыт и боевые награды, был переведен  на должность начальника штаба пограничного отряда. Мы поменяли место жительства. Пограничный отряд это продуманный и хорошо спланированный штаб пограничного соединения, осуществляющего охрану Государственной границы Союза ССР на значительном участке территории. Пограничный отряд размещался на южной  окраине города Гродеково. Штаб занимал трехэтажное кирпичное здание на склоне сопки. Рядом располагались жилые многоэтажные дома офицерского состава. Несколько выше по склону сопки еще несколько двухэтажных восьми квартирных деревянных домов. На первом этаже одного из них наша квартира. Три большие комнаты, кухня, прихожая, в торцевой части дома открытая веранда. На вершине сопки какие-то инженерные сооружения, что-то вроде блиндажей. Между ними и жилыми домами то, что обеспечивало жизнь пограничников в трудные военные годы: сараи, курятники, свинарники. Все вспомогательные службы погранотряда, в том числе солдатские казармы, пекарня, клуб, гараж и т. д. размещены западнее на охраняемой территории. В эти службы я проторил дорожку, так как в мои обязанности входило получение пайка. Через день посещал пекарню, несколько реже службы, снабжавшие консервами, сахаром, мукой, солью.  Это было не трудно, а временами даже интересно.

Должен сразу оговориться, именно после приезда на Дальний Восток я понял, как бедно и голодно мы жили в Ташкенте. Самое вкусное воспоминание  Ташкентских лет, это столовские макароны с соусом из зеленых соленых помидор и котлеты из сахарной свеклы. Эти котлеты появились у нас потому, что маме толи кто-то принес, толи она купила две большие сахарные свеклы. Свеклы сварили, получившийся в результате приторно сладкий сок или патоку, использовали вместо сахара. Свеклу перемололи в мясорубке и из этого «фарша» мама поджарила котлеты. Эти котлеты оставили такой глубокий след в моей памяти, что когда мы от школы были направлены на уборку урожая в колхоз, и нам за отличную работу вручили каждому по свекле, я принес ее домой. Дома надо мной все посмеялись, но уступили моей просьбе. Мама сделала те самые котлеты. Признаюсь, они не были так вкусны, как те Ташкентские. Да и как они могли соперничать с американской колбасой. Эта самая колбаса была первым вкусным заморским блюдом, который поставил на стол Николай Федорович в день нашего приезда. Прямоугольная металлическая баночка яркой расцветки, с припаянным на донышке ключиком для ее открывания. В верхней части банки торчит металлический язычок. Вводишь его в прорезь ключа, вращаешь. Металлическая лента, соединяющая крышку с корпусом банки, остается у тебя на ключе. Под крышкой плотная масса колбасы, напоминающая по виду теперешнюю докторскую. Но аромат! Ломтики, которые мне нарезали, я смазывал горчицей, макал в уксус и наслаждался ими. Меня предупреждали о вреде уксуса и гремучести получаемой смеси, но остановить не смогли. (По секрету) расплачиваюсь за содеянное теперь.

В то суровое военное время армия не шиковала, но жила лучше, чем гражданское население. Пограничники на Дальнем Востоке имели несколько больше привилегий. Хотя как их назвать привилегиями. Вот пример. Японцы не объявляли нам войну, но практически вели ее своим подводным флотом. По соглашению, заключенному с Соединенными Штатами, по так называемому Ленд-Лизу, нашей стране поставлялось вооружение, снаряжение и продовольствие. Корабли  из США приходили во Владивосток, откуда затем содержимое их переправлялось в Москву. За этими кораблями седили и охотились японские подлодки. Зимой 1943-1944 года японцы потопили крупный транспортный корабль буквально у входа в бухту. К счастью, произошло это на мелководье и Эпроновцы сумели поднять часть груза с затонувшего корабля. Эпрон — это морская служба, занимавшаяся подъемом затонувших кораблей. Груз состоял из бочек с жирами, джутовых мешков с сахаром и мукой. Сахар вода растворила, а вот мука сохранилась. Подмок верхний слой муки в мешках, слипся, образовав корку, защитившую большую часть содержимого мешка от повреждения. Спасенное продовольствие было распределено по воинским частям. Это и было то, что я назвал привилегиями. Помощью военным разовой и во многом случайной.

В мой приход в хозяйственную часть за пайком как раз привезли сало Лярд. Природу названия объяснить не могу, но это не было привычное нам сало, а был жир белого цвета. Таким же ослепительно белым был и хлеб, испеченный из спасенной американской муки. Ни до этого, ни после мне не пришлось видеть такого цвета хлеб. Чем объяснить белизну, как готовилась мука такого помола, не знаю. При этом единым было мнение, что наш хлеб вкуснее.

Пока мама не работала, меня особенно не загружали делами хозяйственными. Спортивный работник погранотряда выделил мне коньки, и я после уроков уезжал на   часок на речку в километре от нашего дома, гулял с собакой. Вскоре мама  устроилась на работу в библиотеку, и я стал свободное время проводить у нее за чтением книг. Благо интересных книг было очень много. Мама подружилась с женщиной, работавшей в горком партии, располагавшимся по соседству с библиотекой. Она часто заглядывала к нам с мамой на огонек, бывала у нас дома. Жила она одна, достаточно бедно, экономила на всем. Чтобы сохранить тепло, пораньше закрыла печную трубу. Топила углем и не заметила, что уголь еще не прогорел. Ее смерть произвела на меня такое впечатление, что с тех пор я тысячу раз перепроверяю печку при топке, не остались ли в ней несгоревшие дрова.

После нашего переезда в погранотряд мой путь до школы стал на пару километров длиннее. Дорога проходила по открытой местности. Мы взбирались на вершину сопки, а затем спускались вниз к станции. На самом ветродуе на вершине сопки я и подморозил щеки, уши и большие пальцы ног. Еще в комендатуре мне пошили сапоги, так как ташкентская обувь здесь не годилась, я научился наматывать портянки. Они то меня и подвели. Я даже не заметил, когда это случилось, но последствия дальневосточных морозов сказываются до сих пор.

Заканчивался тысяча девятьсот сорок третий год, который был очень богат событиями, прежде всего на фронтах Отечественной войны. После разгрома немцев под Сталинградом началось освобождение наших земель, захваченных немцами. Северный Кавказ, Ставрополье, Краснодарский край. До сих пор в деталях помню кинохронику тех дней, в которой рассказывалось о зверствах немцев, о примененных там «душегубках» — автомашинах, в которых выхлопные газы поступали в кузов грузовика, заполненного жителями. Помню фамилию выжившего в этом аду Котова. Когда газы начали поступать в  кузов, он смочил носовой платок мочой и дышал через него. Сознание он потерял, но остался жив. На суде над убийцами он выступал в качестве свидетеля.

Был освобожден Ростов, и фронт переместился в наши родные места. В сентябре после ожесточенных боев в районе Саур-Могилы в  город Чистяково, где оставались дедушка с бабушкой, тетя Шура с Линусей и тетя Зина с семейством, вошли наши войска. В ноябре уже по снегу форсировали Днепр и освободили Киев.

А еще было грандиозное танковое сражение под Прохоровкой на центральном фронте, освобождение Курска, Орла, первые салюты в честь этой победы. После этого салюты в честь освободителей наших городов стали непременным спутником сообщений Совинформбюро

По утрам пограничники обменивались новостями. Наш сосед подшучивал над своим любопытным коллегой. На вопрос что нового на фронте мог ответить: «Англия объявила войну Великобритании». Или сообщить об освобождении населенного пункта, расположенного в глубоком тылу, где-нибудь в Сибири. Любопытный, придя на работу, искал на карте освобожденный пункт и, обнаружив подвох в ответе на свой вопрос, чертыхался и грозил соседу. Но утром опять спрашивал о фронтовых новостях.

Как только мы услышали по радио об освобождении родных мест, мама написала в Чистяково большое письмо. Долго ждали ответ, терпеливо прикидывая, сколько времени будут путешествовать наше письмо и ответ на него. Сутки до Владивостока, десять суток до Москвы, еще сутки от Москвы до областного центра Сталино (теперь Донецк.) И еще день до Чистяково. Итого тринадцать дней в пути, а сколько времени уйдет сортировку писем в пунктах пересадки? В итоге решили, что ответ получим через пару месяцев. Так и получилось. Письмо от тети Шуры обрадовало. Все наши родственники были живы. Не было весточки только от дяди Кости – отца Лины. В письме был листочек, написанный рукой бабушки Моти. Ей эти строки дались очень не просто. Ведь она закончила только два класса церковно-приходской школы. Мы читали и перечитывали бабушкино послание полное радости за нас и любви. Мама  отправила бабушке денежный перевод, понимая, как трудно живется им в разрушенном войной шахтерском городке. Теперь, когда мы знали, что родительский дом цел и родственники живы и здоровы, все наши мысли были о поездке в родные места. Каждое письмо от тети Шуры из Чистяково читалось и перечитывалось многократно. Мы узнали, что дядя Коля на фронте, как и дядя Вова. Дядя Леня готовит кадры в военном училище, а дядя Миша директор или главный инженер авиационного завода в Казани.

 

ГОД  ТЫСЯЧА ДЕВЯТЬСОТ СОРОК ЧЕТВЕРТЫЙ

С самого начала войны взоры всех советских людей были прикованы к географической карте, на которой отмечалась линия фронта. В 1941-1942 годах эта линия стремительно смещалась вглубь территории нашей страны, вызывая горечь, боль, недоумение. Включая радио, люди с содроганием выслушивали перечень оставленных городов и  населенных пунктов. Но, начиная с января 1943, сводки Совинформбюро радовали перечнем освобожденных от фашистов территорий. Для пограничников Дальнего Востока эти сообщения обрели особый смысл, так как стало известно, что здесь будут созданы новые пограничные соединения для защиты западных границ страны. К весне слухи подтвердились реальными приказами и действиями по формированию погранотрядов. Это  сообщение особенно обрадовало тех, кто призывался в центральной России, так как они получали возможность оказаться ближе к дому. В один из дней Николай Федорович сообщил нам, что он включен в состав нового пограничного отряда. Мы с мамой с еще большим интересом стали следить за движением линии фронта, пытаясь предугадать, куда будет направлен вновь сформированный погранотряд.

В это время произошло еще одно событие, которое могло повлиять на течение нашей жизни, а может быть и на мою судьбу. Правительство приняло решение о создании так называемых «Суворовских училищ». В них принимались дети-сироты, дети, чьи родители воевали или погибли на фронте, дети, принимавшие участие в боевых действиях в составе действующей армии или в партизанских отрядах. Право посылать на учебу в училища получили не только военкоматы, но и командиры воинских подразделений. Такая возможность появилась и у нашего погранотряда. В Суворовских училищах общеобразовательная учеба сочеталась с военной подготовкой и воинской дисциплиной. Мой возраст совпадал с установленным пределом для приема в училище. Я с семи лет интересовался военной техникой, житье рядом с пограничниками только усилило мой интерес к армии, поэтому мама задала мне вопрос, не хочу ли я стать суворовцем. Мне не просто было ответить на ее вопрос. В войну редкий мальчишка не грезил боевыми подвигами, а я спал и видел себя в армии. Учился я хорошо, воинская дисциплина меня не тяготила, а скорее привлекала, разборка и сборка пистолета и винтовки давались легко, уставы, которые мы изучали в школе города Гродеково, были понятны, физическое состояние было нормальным для моего возраста.  Но все же ответил маме – нет. Сейчас, по прошествии стольких лет, я оцениваю свое решение, как правильное. Все годы войны рядом со мной был любящий, умный и надежный наставник – моя мама. Сейчас же, надо было на долгие годы расстаться с родными и близкими людьми. В училище предстояло влиться в разношерстный мальчишеский коллектив, где рядом с такими, как я, желторотыми юнцами со школьной скамьи были ребята, прошедшие испытания войной более независимые, самостоятельные, амбициозные. Я не чувствовал себя настолько подготовленным, чтобы противостоять им и занять достойное место в коллективе. И не ошибся. Все необходимые качества сформировались только к шестнадцати годам. Первые три месяца сорок четвертого года ничем особенным не запомнились. Новогодние праздники вообще не сохранились в памяти. В нашей школе большинство учеников жили в интернате, на праздники они разъехались по домам, елку в школе не наряжали. У пограничников на любые праздники, а на Новый год тем более, объявлялся особый режим несения службы, все руководство выезжало на пограничные заставы. Дома был вкусный пирог, испеченный мамой, наш пес Айрис получил в своей школе увольнительную на пару часов и в подарок косточку. В апреле все было подчинено предстоящей передислокации на запад. Николай Федорович формировал команду, направляемую от нашего погранотряда, на маме лежала ответственность за все домашние сборы. Ну а мне надо было достойно завершить учебный год, так как экзамены за пятый класс предполагались уже на новом месте жительства. Где оно будет находиться, я не знал. Жаль было расставаться с Ваней Мишениным, с которым очень сдружились, да и класс был очень дружный. Классный руководитель подготовил мне метрику с годовыми оценками, не было только экзаменационных оценок.

Отъезд был намечен на четвертое апреля. Вечером мы уезжали поездом Гродеково – Владивосток. Провожать меня пришел Ваня Мишенин. Мне понравился Дальневосточный Край, и было жалко покидать его. Поезд, медленно набирая скорость, проследовал мимо погранотряда. У переезда собралось довольно много членов семей пограничников, пришедших проводить уезжающих на Запад. Среди них был и мой друг.

Владивосток встретил нас солнечной теплой погодой. До отъезда нас приютил товарищ Николая Федоровича. Он жил в угловом доме, расположенном в начале главной улицы города, на втором этаже. По телевизору, показывая Владивосток, демонстрируют главную улицу и дом, удивительно похожий именно на тот, который приютил нас. Мы оставили вещи у гостеприимных хозяев и отправились по своим делам. Николай Федорович на место комплектования нового погранотряда. А мы с мамой на местный рынок. Если главная улица располагалась в нижней части сопки, повторяя очертания бухты, то к рынку пришлось взбираться на вершину сопки. Занимал рынок довольно большую площадь, на которой торговали как с рук, так и с лотков. Чем торговали и купили ли мы что-нибудь, я не помню. Не помню потому, что мое внимание было приковано к стоящему в центре площади танку. До этого такие танки я видел только в фильмах о гражданской войне. Металлическая громада с высоко задранными гусеницами, маленькой башенкой и металлической дверью на боку. Танк  пребывал в ужасном состоянии. Очевидно, он доживал последние дни в ожидании переплавки, потому что когда я задавал вопрос о танке товарищам, побывавшем во Владивостоке в послевоенные годы, никто подтвердить его существование не мог. Переночевали мы в гостеприимном доме, а утром отправились на товарную станцию, где формировался эшелон.

 

 

ВОИНСКИЙ   ЭШЕЛОН  

Эшелон состоял из трех с небольшим десятков вагонов. Вагоны деревянные двух и четырехосные. Ближе к паровозу прицеплены два пассажирских вагона, в которых размещалось руководство погранотряда, секретный отдел и прочие штабные работники. Однако руководство эшелоном на пути следования осуществлял не командир погранотряда полковник Рада, а майор Безусов Николай Федорович из штабного вагона, расположенного в центре состава. Под штаб был выделен, так называемый Пульмановский четырехосный вагон. В его центральной части располагался связист с полевым телефонным аппаратом и печка «буржуйка», которую обслуживал тот же связист. По бокам вагона сооружены двухъярусные дощатые нары. Вагон предназначался для офицерского состава погранотряда. Поскольку в пассажирских вагонах нашлось место только семьям самых высоких руководителей, нам с мамой отгородили плащ-палатками закуток на верхних нарах. Для мамы наступил самый сложный период поездки, так как вагоны не были оборудованы умывальниками и туалетами. Питание обеспечивала полевая кухня, размещавшаяся в хвостовых вагонах.

В назначенный час эшелон отправился в дальний путь. Не было ни оркестра, ни высоких провожающих чинов, ни слез родственников. Все буднично, по-деловому. Паровоз дал длинный гудок и медленно, осторожно сдвинул состав с места. Однако ехали мы не долго. Проехав  несколько километров, эшелон остановился. Метрах в тридцати от нас плескались волны Японского моря. Кто-то уточнил: «Это Тихий  Океан, пойдем, омоем руки в его водах». На берег высыпало довольно много солдат и офицеров, но окунуться никому не позволили. Через полчаса вновь гудок паровоза и мерный перестук колес на стыках теперь уже на всю ночь. Утром дневальный принес судки с кашей и чай, а офицеры представлявшие в новом погранотряде Камчатку угостили всех вкуснейшей рыбой. Что это за сорт рыбы был, не знаю, но как они ее представили «рыбка, которая тает во рту». К вечеру мы были в Хабаровске, где пополнили запасы воды. За это время мы переместились к северу примерно на 650 километров. Стало заметно прохладнее, чем было во Владивостоке. Ведь Владивосток расположен на широте Сочи и близость океана делает климат мягче. Хабаровск не только севернее, но и находится не в прибрежной, как Владивосток зоне, а в материковой, отрезанной от океана горами Сихотэ-Алиня. Это были так называемые весенние черемуховые холода, так как за бортом вагона буйно цвела черемуха. Наш дневальный разжег огонь в печурке, и в вагоне стало тепло и уютно. Наши спутники оказались не плохими рассказчиками, и посыпались интересные истории из пограничной жизни и дальневосточные анекдоты.

Если первый день пути эшелон перемещался почти  без остановок, то за Хабаровском напряжение на железной дороге резко взросло, увеличилось количество остановок. Причем часто эшелон стоял на маленьких станциях и даже разъездах, пропуская тяжело груженые составы. Это помимо запланированных стоянок для смены поездных бригад, дозаправки паровоза водой, пополнения продовольственных запасов. На всех без исключения стоянках начинала работать команда Николая Федоровича, обеспечивая охрану эшелона и дисциплину на перроне. Постепенно в вагоне сформировался определенный режим бытия. Утренние процедуры на ближайшей стоянке, завтрак, за едой короткий шуточный отчет о прошедшей ночи, дежуривших офицеров, а за тем то, что теперь можно было бы назвать телевизором. Желающие усаживались на скамейке перед открытым дверным проемом. Перед ними проплывали чудесные пейзажи, тайга, реки Амур, Иртыш, Обь, Енисей, озеро Байкал. Если же в поле зрения попадался бытовой эпизод, комментировал его последовательно весь эшелон, так как двери всех вагонов были широко открыты. Почти весь маршрут, по крайней мере, до Урала, нас сопровождал запах цветущей черемухи. Мы последовательно перемещались от прохладных территорий к более теплым и снова нас встречали цветущие деревья. У  нас с мамой еще свежи были впечатления прошлогодней поездки на восток, поэтому названия станций были близкими. Только путь для нее был менее комфортным. До сих пор поражаюсь ее выдержке и стойкости.

Первой крупной запоминающейся остановкой, как и год назад, была станция  Слюдянка.  Хотя была середина мая, озеро Байкал покрыто толстым слоем льда. Офицеры выскакивают из вагона и приносят вкуснейшую рыбку – омуль, купленную у рыбаков. Я не удержался от искушения прикоснуться к водам самого глубокого озера мира, спрыгнул на землю и пополоскал руки в заберегах – полоске воды свободной ото льда. И бегом к вагону, так как паровоз призывно загудел. Поезд тронулся, мы задраили двери, потому что начались туннели, и дым хлынул в вагон. Кто-то из офицеров рассказал историю скульптурного портрета Сталина, высеченного на вершине скалы заключенным. Сам портрет в этот раз увидеть нам не удалось.

День закончился нормально, а на следующее утро случилось ЧП. В девятом часу утра эшелон остановился в необычном месте, то ли у светофора, то ли на разъезде. Надо сказать, что остановки на разъездах для того, чтобы пропустить так называемые литерные эшелоны, были довольно частым событием. Офицеры высыпали из вагона, принесли ведро воды, и началось утреннее омовение. Николай Федорович снял гимнастерку, перекинул ее через нижнюю рельсу раздвижных дверей вагона. Умылся ледяной водичкой, пофыркал от удовольствия, и в этот момент эшелон тронулся с места. Может быть, это была внеплановая остановка, и машинист не счел необходимым давать сигнал о начале движения, а может быть, мы просто не расслышали его. Все засуетились, попрыгали в вагон. Николай Федорович попросил подать ему гимнастерку, но ее не было на месте. И тут вспомнили, что она висит на дверной рельсе. Бросились к дверям. Гимнастерка на месте, но из вагона дотянуться до нее не возможно. А поезд набрал ход, ветерок треплет гимнастерку, и нет уверенности, что ее не сметет под колеса. «В гимнастерке партбилет» — произнес Николай Федорович, и этим было сказано все. Потеря партбилета командиром означала исключение из партии, разжалование и трудно даже предположить возможные последствия. Это понимали и переживали все. Бросились к телефону, чтобы дать команду машинисту остановить поезд. В тендере паровоза на боевом посту находился связист специально для этой цели. Наш аппарат полевого телефона раскалился от непрерывного вращения его ручки, но связи не было. Других способов связи с машинистом (сигнальные ракеты, например) предусмотрено не было. Вернулись опять к  дверному проему. Кто-то сказал: «Вот если бы придавить гимнастерку чем-либо». Дверь вагона по специальным рельсам откатывалась как направо, так и налево. Она находилась в противоположной от гимнастерки стороне. Ее сдвинули с места, перекатили ближе к гимнастерке и стали очень осторожно накатывать на нее. Надо было не сдвинуть гимнастерку по рельсе и тем более не сбить на землю, а накатить на нее ролик двери и тем самым закрепить гимнастерку. Наконец это удалось сделать. Все облегченно вздохнули, но я то и дело высовывался из окошка над моими нарами, чтобы проверить держится ли гимнастерка. На ближайшей остановке гимнастерку благополучно доставили в вагон.

И снова жизнь вошла в привычную колею. Утренний туалет. Завтрак. Приходят с дежурства офицеры, ленивый треп о событиях, в которых нет ничего серьезного. Если закрыть глаза и представить себе на их месте женщин, получатся обыкновенные деревенские сплетни. Только деревня из тридцати пяти вагонов и в ней около тысячи жителей, преимущественно мужиков. Поэтому и юмор своеобразный. Днем все свободные от вахты на скамейке у открытой двери вагона. Посмотреть есть на что. Природа России удивительно красива. Глухой таежный лес сменяется светлым лиственным, болотистая местность желтым прибрежным песочком. Лесные тропинки и дороги зовут и  манят. Так и кажется, что за поворотом полянка полная грибов. Пейзаж располагает к лирике, и житейские рассказы сопутствуют дневным посиделкам. Обед, ужин, вечерние игры в шахматы, карты.  Разнообразие вносили крупные города  и железнодорожные станции. Так при подъезде к Чите мы наблюдаем такую сцену. На пятачке между  двумя рельсовыми путями стоят две цыганки. Одна уже вполне сложившаяся девушка, ей лет 16-18, другая – еще подросток лет 10-12. Старшая обучает подругу премудростям цыганского танца. У младшей все идет превосходно до вибрации плечами и бюстом. Если у старшей вполне развившаяся грудь, не стесненная предметами туалета, и это помогает ей в танце. То у младшей нет даже намека на бюст, узенькие плечики, и когда она пыталась трясти плечами, получалось очень комично. Она просто подпрыгивала на месте, огорчалась, сердилась и, наконец, расплакалась. Все это на виду у медленно продвигающегося эшелона с любопытством наблюдающего этот танцевальный шедевр. Когда мы остановились на станции, девчонки продолжили танцы непосредственно у вагонов. Популярность была необыкновенная и заработок тоже немаленький. Особенно популярна была старшая очень красивая цыганочка. До гаданий дело не доходило, платили просто за красоту и танец.

Офицерская команда молода и энергична. Выделяются лейтенанты, служившие на Камчатке. Оба очень доброжелательны, дружны, любят пошутить. Есть еще один молоденький офицер, почти мальчик. По крайней мере, он так выглядит. Но уже с капитанскими погонами. И эти погоны вызывают недоброжелательные взгляды равных ему по званию, но получивших это звание в более зрелом возрасте. Капитан красив, знает это и во всю пользуется этим. У него украинская фамилия Титаренко. В свои двадцать с небольшим лет он уже побывал в Америке. Плавал на корабле, доставлявшем в Советский Союз помощь по Ленд-лизу от американцев. Позже выяснилось, что он протеже какого-то генерала, и ему Титаренко обязан быстрым продвижением по служебной лестнице. Забегая вперед, скажу, что и в богом забытом местечке Рось, где будет расквартирован погранотряд, Титаренко не задержится надолго. Его переведут служить в управление в столицу Белоруссии  город Минск. Молодежь держится особняком, их объединяет не только молодость, но и карты.

На скамейке у открытых дверей вагона компанию составляют офицеры постарше. Среди них со мной чаще других общается капитан. Он сдержан, интеллигентен, у него приятная внешность, умеет расположить к себе. На одном из глухих разъездов все высыпают из вагона. Перед этим довольно долго эшелон двигался без остановок, и все рады возможности размяться, покурить, так как в вагоне курить запрещено. Однако, стоим мы не на станции, а перед светофором, который нам не виден. Поэтому эшелон начинает движение несколько неожиданно для всех. У дверей суматоха, так как лесенка одна и очень узкая. Поэтому кричу маме, что буду в соседнем вагоне и бегу к нему. Со мной бежит упомянутый выше капитан. Не помню, может быть, даже ему принадлежала идея поехать в соседнем вагоне. Вернее не в вагоне, а на его площадке. Вагон этот иногда называли кондукторским. По всем четырем углам площадки имелись крюки, на которые находящийся на площадке железнодорожник (кондуктор) подвешивал сигнальные фонари. Там же, на площадке располагались штурвал или рычаг ручного тормоза и сидение для кондуктора. В войну место его занимал вооруженный стрелок. Наши офицеры облюбовали это место для курения.

Поезд набрал ход, день теплый солнечный, ничто и никто не мешает нашей беседе. В самом начале разговора мой собеседник лезет в карман и достает маленький пистолет. Мне приходилось видеть дамский браунинг, но это пистолет другой конструкции. Капитан явно хвастает своим оружием. Мы недостаточно хорошо знакомы, чтобы я мог попросить его дать мне пистолет в руки. А он задает, на мой взгляд, провокационный вопрос, не хочу ли я иметь такой пистолет. Вопрос кажется мне глупым, и я только пожимаю плечами. Капитан задает мне вопрос о родственниках в Европейской части страны, о том к кому мы едем. Я не вижу ничего предосудительного в его вопросах и рассказываю о Чистяково, о дедушке с бабушкой. В разгар беседы он вновь достает пистолет и предлагает его мне. Неожиданный поворот событий обескураживает меня, молча смотрю на него. Не знаю, как расценил он мое молчание, но в эти минуты пистолет меня совершенно не привлекал. Продолжаем разговор. Теперь он интересуется родственниками мамы. Мне этот разговор напоминает беседу Григория Белоусова со мной на чердаке конюшни в Гродеково. К счастью поезд подкатывает к станции, наш разговор прерывается. Но капитан снова достает пистолет и предлагает его мне в подарок. Я твердо отвечаю «нет» и ухожу в свой вагон. После этого события я избегаю общения с капитаном. Маме я, конечно, об этом разговоре рассказал. Тогда я довольно быстро забыл об этом инценденте, хотя остался без ответа вопрос: «Зачем капитан так настойчиво предлагал мне пистолет?» Сегодня я вижу только два возможных варианта ответа.

Первый. Капитан делал мне подарок, руководствуясь добрыми побуждениями. Но он не мог не знать суровых законов, запрещающих иметь огнестрельное оружие без соответствующего разрешения.

Второй. За этими действиями капитана скрывался злой умысел. Если бы я принял пистолет, капитан немедленно сообщил бы в «Смерш» майору Разгону о наличии у меня оружия. Более паскудного человека, чем Разгон, трудно себе представить. Он немедленно раскрутил бы дело против Николая Федоровича, дело громкое, выгодное ему Разгону. Последствия были бы самыми тяжелыми для всех нас. Даже для меня, хотя я был несовершеннолетним.

Несколько последующих дней ничем особенным отмечены не были. Мы оставили тайгу за спиной, населенных пунктов больше, чаще стоим, пропуская литерные поезда, как называли их железнодорожники. Поезда спешат на запад, чаще всего содержимое их неизвестно, но дважды нас перегнали эшелоны с новенькими танками Т-34 и тяжелыми танками КВ. Наконец мы в Новосибирске. Наш эшелон принимают на товарной станции и объявляют, что всех ждет баня. Мы  уже больше десяти дней в условиях, когда все удобства за бортом и только на остановках. Поэтому сообщение о бане вызвало ликование всех без исключения. Трудности возникли только у мамы, но ее выручила местная банщица, найдя ей свободную душевую кабину. Организована «банная операция» была с присущей военным четкостью и в очень короткие сроки. Спустя пару часов после прибытия, наши вагоны, постукивая на стыках рельс, выползали на основную магистраль. Надо отметить, что наш путь не всегда пролегал по кратчайшему пути. На нашу долю выпадали объездные пути, второстепенные дороги, стоянки на разъездах. Вот и маршрут от Омска до Свердловска был проложен не через Тюмень, а южнее, через Петропавловск, курган, Челябинск. Для многих служивых, призванных из этих краев такие отклонения приносили либо радость, либо огорчения, когда родные места оставались в стороне от трассы. Но одного из наших солдат ждала встреча с родными в Шадринске. В этот город мы приехали около полудня солнечным майским днем. Перрон заполнился людьми. Здесь были не только родственники, приходили в надежде увидеть знакомых или просто проводить солдат на фронт. Тем более пограничников, которые всегда были в почете. Стоянка продолжалась около сорока минут. Поезд набрал скорость, и вдруг такое резкое торможение, что, сидевшие за столом люди слетели со стульев. Офицеров как ветром сдуло, выскочили из вагона и побежали в хвост эшелона. Тревожное ожидание было недолгим: человек на рельсах! Минут через десять- пятнадцать мимо нашего вагона четыре солдата пронесли носилки с лежащим на них солдатом. Он накрыт одеялом, лицо пунцовое. Только что он потерял обе ноги. Событие чрезвычайное и вся тяжесть его разбора и ответственности за него ложится на плечи Николая Федоровича. В конце дня появляется предварительная информация о причинах происшедшего. Солдат родом из этого района и на перроне его встречала многочисленная родня. Что произошло при встрече, что говорилось там, пока неизвестно, но солдат был настолько расстроен, что решил покончить с собой. Неожиданно для всех на ходу он бросился под поезд. Выяснением причин ЧП займется военная прокуратура. К счастью, это событие было единственным чрезвычайным происшествием за время нахождения в пути.

Пошла третья неделя нашего движения на Запад. Пейзаж стал более индустриальным, чаще за окном города и села. На окраине одного из городков нашим глазам предстала картина, заставившая сжаться наши сердца от боли. Май, то самое время, когда день год кормит. Все люди способные трудиться на огородах. И вот мы видим пахоту на одном из участков. Женщина и четверо подростков впряглись в плуг вместо лошади. Тянут, падают, встают и снова пашут. Для большинства находившихся в вагоне картина непривычна, так как едут из удаленных от войны районов, где лошади еще работают на людей, где нет тысяч эвакуированных, где годы войны принесли меньшие потери.

Чем ближе мы к Москве, тем чаще наши остановки для пропуска эшелонов идущих на фронт. Дважды нас перегоняют эшелоны с авиационной техникой. На платформах истребители Яковлева со снятыми крыльями и сопровождающие их экипажи. Их провожают особенно тепло. На одном из авиационных заводов в Казани главным инженером работает дядя Миша – родной брат мамы.  Может быть, это самолеты его завода.     Наш эшелон въезжает зону, где действуют законы военного времени, и населенные пункты затемнены, на улицах военные патрули. Маршрут наш предугадать трудно, иногда очевидный короткий путь заменяется на объездной. Офицеры достали где-то административную карту СССР, гадают по ней, где нам предстоит очередная остановка, и делятся воспоминаниями о проносящихся за окном городами. По их предположениям нас ждет маршрут через Киров, Ярославль, а не через Горький. Следовательно, мы прибудем на Ярославский вокзал. Прогноз оказался верным у Ярославля мы пересекаем Волгу, и до Москвы остаются считанные километры. Стоянки эшелона становятся все более частыми и продолжительными. Станционные постройки удивительно похожи: перрон, дощатое здание станции, рядом кубовая с горячей водой, наподалеку туалет, лоток со всякой мелочью.  Наибольший интерес у солдат вызывают увеличительные стекла. Удивительно, стекла были на каждой подмосковной станции. Солдаты их охотно приобретали: одни выжигали свое имя на стенке вагона, другие – для раскуривания самокрутки. Но все вели себя как дети, подставляя руки под солнечный зайчик и удивляясь, что солнце больно жжет. На одной из таких небольших станций нам объявляют, что Москва перед нами.

 

 М О С К В А    —   22 – 24 МАЯ  1944 года

 

Подмосковная станция, на которой мы остановились, ничем не отличалась от десятков других железнодорожных сооружений предвоенных лет. И после войны еще долго они сохраняли свой облик. Химки, Долгопрудная, Петровско-Разумовская, Кратово, Лосиноостровская и многие другие имели зал для пассажиров с телефоном, где можно было укрыться от дождя и ветра. Это сейчас бетонные платформы, продуваемые всеми ветрами. Но почти по всем дорогам трудились паровозы. Паровички, как их тогда называли. В вагоне царило необычное оживление. Виной тому то ли Москва, то ли пока царящая неопределенность  с конечным пунктом следования эшелона. За то у нас с мамой полная ясность с направлением движения: Донбасс, родной город Чистяково. И так, эшелону предстоит по окружной железной дороге перебазироваться к другому вокзалу, нам – на Павелецкий вокзал, где живут родственники солдата из эшелона Федора. Прощаемся с офицерами  и отправляемся в путь.

Выходим за пределы этой станции и идем вдоль полотна железной дороги по направлению к Москве. Впереди видим высокую насыпь и железнодорожное полотно, дугой уходящее влево. Еще минут двадцать ходьбы, и перед нами платформа, к которой приближается электричка. Я так подробно описываю этот эпизод, потому что все эти годы меня не оставляло желание найти станцию, на которую мы приехали в далеком 1944 году. По долгу службы я исколесил Подмосковье и на электричке, и на машине, но определить нахождение искомой станции, так и не смог. Не помогли и родители, в их памяти не осталось деталей нашего похода. Электричкой, затем метро добираемся до Павелецкого вокзала. Через десять минут мы у дома Федора. Он расположен в жилом массиве на Озерковской набережной. Дома старые, еще дореволюционной постройки, плотно прижаты друг к другу. Нас размещают в небольшой комнате с шифоньером столом и большой кроватью с десятком подушек и подушечек. Ужинаем вместе с хозяевами нашими консервами и их картошкой. У сестры Федора две дочери, одна моя ровесница. Утром она выводит нас на набережную, показывает кратчайшую дорогу к метро. На набережной в ста метрах от дома Федора стоит трехэтажный дом, на крыше которого размещен зенитный спаренный пулемет. Его, как и солдата на посту хорошо видно с земли. Раннее утро. Невдалеке привязной аэростат противовоздушной обороны висит, как свеча над набережной. В утренние часы лебедки подтягивают аэростаты к земле, и они лежат как киты, выбравшиеся из воды на сушу.

Мы с мамой  едем в метро в центр города. В вагонах не многолюдно, много военных. Поднимаемся на поверхность и идем на Красную Площадь. Любуемся Кремлем и заходим в магазин. Магазин трехэтажный, какие отделы мы посетили, не помню. В памяти остался отдел, торгующий погонами, звездочками, лычками и прочей военной фурнитурой. И еще отдел мужской галантереи. Полупустые полки, на которых только опасные бритвы и кожаные оселки для их правки. Спустя пять лет, уже учась в МАИ, не мог вспомнить, что это за магазин. И только, когда в Хрущевские времена вновь открыли ГУМ, и я побродил по его этажам и отделам, понял, где мы были с мамой в 1944 году. После ГУМа матушка уезжает на Белорусский вокзал, а я получаю добро на свободное плавание. Спускаюсь от ГУМа к гостинице «Москва» и иду на улицу Горького. На мне форменная одежда: гимнастерка, брюки, сапоги, пилотка, нет только погон. Чувствую себя очень комфортно, спокойно и уверенно. Прохожих на улице можно пересчитать по пальцам. В основном военные и немного женщин. Иду к метро, так как вспомнил, что в Москве есть выставка трофейного оружия. Выхожу на конечной остановке, поднимаюсь на поверхность и чувствую, что не туда приехал. Сам не могу понять, как меня занесло на станцию «Сокол». Вокруг типичная деревня. Частные деревянные дома с палисадниками, садами, огородами. Узкая лента Ленинградского шоссе, развилка и шоссе Волоколамское. И никакого намека на выставку. Отпущенное мне время истекло, и я возвращаюсь на Павелецкую, так и не увидев трофеев.

Мама вернулась с Белорусского вокзала, по сути дела проводив эшелон и обговорив вопросы пропуска ее в пограничную зону, как вольнонаемную погранотряда, простилась с Николаем Федоровичем и нашими спутниками. Теперь мы можем ехать в Донбасс, но возникли трудности с билетами на поезд, и отъезд пришлось отложить еще на день. Утром мы на вокзале, билеты куплены, и старенький поезд, скрипя и громыхая на стрелках, увозит нас на юг. Железная дорога пережила военные действия, оккупацию, восстановление, поэтому скорости движения поездов невелики. В конце следующего дня мы на станции Дебальцево. Это железнодорожный узел на пути из Москвы на Ростов. От Дебальцево на Иловайское,- еще более крупный узел, курсирует рабочий поезд. Он – то и может доставить нас в Чистяково. В мирное время этот поезд отправлялся дважды в день, сейчас только раз и ушел в путь он за час до нашего приезда. Так что надо искать место для ночлега. Здание станции разрушено, остался целым небольшой домик, где ютятся службы железной дороги. Спасение находим у жителей, для которых такие как мы пассажиры позволяют пополнить скудный семейный бюджет. На этот раз в качестве ангела-спасителя выступает местная монашка. Собственно монастырей давно нет, но монашки, эти преданные служители бога, остались.

Утром местом нашего пребывания стал скверик перед станционным зданием. Читаем газету, привезенную из столицы, обсуждаем наши проблемы, глазеем на проходящие составы. Преобладают грузовые поезда. Но вот днем с юга через станцию проследовал очень длинный состав. В его составе товарные вагоны и платформы, платформы. На них домашний скарб, старики, женщины, дети. Мужчин мало. Это крымские татары, которых выселяют из Крыма за активное пособничество немецким захватчикам. Татары воевали с нами в составе немецкой армии, служили полицаями, выдавали коммунистов и простых работников государственных служб, отбирали землю у коренных жителей. Наступила расплата.

Во второй половине дня пришел наш поезд. Едем на Родину. До нее осталось ровно сорок девять километров и шесть остановок. Мне уже приходилось преодолевать этот путь в дошкольные годы. В памяти остались неспешные разговоры пассажиров, длительные стоянки и очень медленный размеренный темп движения. Примерно те же условия и сейчас, с то лишь разницей, что пассажиров меньше и скорость движения не велика, километров 30 – 35 в час. К нашей станции мы подъезжаем в сумерках.

 

Ч И С Т Я К О В О

На вокзале нас встречает тетя Шура. Объятия, поцелуи, слезы. Мы не виделись три долгие годы. За это время произошло так много событий, взрослыми столько пережито. Описать это я не смогу.

У нас один чемодан, я поднимаю его на плечо и трогаемся в путь, так как никаких транспортных средств, как это было раньше, нет. Путь не близкий. Считалось, что до станции десять километров, но за достоверность данных поручиться не могу. Метров 500-600 вдоль станционного поселка и выходим на шоссе Донецк-Чистяково. Справа от дороги террикон и постройки шахты 17 БИС, затем пустырь и здание горноспасательной станции. В нем две дежурные машины и тридцать опытных спасателей, оснащенных специальным инструментом, кислородными приборами, готовых в любую минуту прийти на помощь. Дорога с небольшим уклоном ведет через пустырь к восточной части города, расположенного на правом берегу речушки, текущей по дну очень глубокой балки. После войны речку перекроит плотина, образуется прекрасный водоем, а пока крутой спуск на небольшой мост и такой же крутой подъем на левый берег. Метрах в 400 отсюда Станционный переулок и дом №2, где мы прожили с 1931 по1938 годы. Оставляем наш бывший дом правее и входим в центр города. Мимо Горсовета, сквера, кинотеатра по тенистой алее минуем детский парк. Он был создан по инициативе комсомола в тридцатые годы. Самое активной участие в организации  работы детского парка принимала мама. К детскому парку примыкает двор украинской школы, напротив, через дорогу школа русская. Проходим между стадионом и парком и спускаемся к дому Шевкаленко. Хозяйка дома Екатерина Петровна двоюродная сестра мамы. Идем дальше к мосту через речку, мама и тетя Шура по обочине, я – по краю шоссе. Дорога пустынна, за все время пути нам не встретилась ни одна машина. А здесь навстречу нам на предельной скорости вылетает из-за моста грузовая машина. Тетя Шура хватает меня за рукав и буквально сбрасывает с дороги на обочину. Я надеялся, что машина, как и положено, будет держаться правой сторона, а она неслась по левой, прямо на меня. Так что спасибо тете Шуре! Минуем баню, поднимаемся вверх по улице Ленина до народного суда. Сворачиваем налево на улицу Советскую. Дом № 5 – это дом дедушки и бабушки. Середина ночи, но нас ждут. Бабушка плачет от счастья, дедушка как всегда сдержан. Мы счастливы, видеть всех живыми и здоровыми. Просыпается Линуся. Больше никого нет. Оказывается, тетя Зина с семейством перебрались на жительство за балку, в собственный дом, который недавно купили. Женщины никак не наговорятся, а я в соседней комнате устраиваюсь на ночлег. Здорово спится в дедушкином доме.

Утро очень теплое, солнечное, тишина необыкновенная, и ощущение счастья. Оттого, что все живы и здоровы, оттого, что мы снова вместе и не в Казахстане, Ташкенте или Дальнем Востоке, а в родной Чистяковке. Обхожу сначала сад, а затем весь огромный участок. Как приятно находить не тронутыми знакомые уголки родного дома. О войне, об оккупации напоминает только коробка немецкого противогаза, валяющегося в горке мусора за летней кухней. Тетя Шура ушла в город на работу, дедушки тоже не видно, мама с бабушкой никак не наговорятся. А к дому начинают стекаться родичи, соседи, знакомые. Первой примчалась тетя Саша. Объятия, поцелуи, слезы. Тетя Саша воспитывалась под крылышком дедушкиной матери Анастасии Петровны в семье ее сына Никифора Пантелеевича. Строго говоря, отчество деда Пантелеймонович, но в быту прижилось сокращение, да так и попало в паспорт, выданный в 1936 году. Тетя Саша высокая, стройная, красивая, но замотанная войной, семьей, работой. Она держит корову, кур, да еще успевает петь в церковном хоре. Пение в хоре прочно вошло в ее быт, это не обуза. Кроме того,  пение в хоре поддерживалось церковью материально. Это была, пусть небольшая, но  помощь ее семье. Пришла тетя Зина с сыновьями Борисом и Вадимом и дочерью Таней. Пришла баба Кулына (Акулина Пантелеевна), двоюродная сестра мамы Фрося. И еще, и еще – всех не перечислишь!

Тетя Фрося великая труженица. До войны работала в колхозе, была бригадиром. В предвоенные годы на донецкие поля напала черепашка, прожорливый и как показалось неуязвимый вредитель. Она чем-то напоминает наша нынешнего врага – колорадского жука. Плодовита, не привлекает птиц и других насекомых, а поэтому живуча. Не оказалось в арсенале Минсельхоза и нужных для борьбы с черепашкой химикатов. Колхозники принялись вручную собирать вредителя, но силы были неравны. Тетя Фрося плакала от бессилия не в силах переломить ситуацию. Видя, как все больше растений лишаются листьев, она  решила выпустить на грядки колхозных кур, чтобы они понежились и покопались в теплой земле. То, что произошло потом, показалось чудом. Куры с остервенением набросились на черепашку и трудились без передышки до конца дня. Черепашка была общей бедой, и об успехах тети Фроси стало известно по всей Донецкой области. А это значит, жди гостей из Донецка (тогда города Сталино).

Наступило утро, и у тети Фроси похолодело внутри: ее войско лежит на «поле боя» кверху лапками. Куда бежать, как скрыться от новой беды, ведь еще от старой – черепашек, не очистились до конца? Пережила тетя Фрося тяжелые минуты, но к счастью куры  зашевелились и стали оживать. Оказалось, что они просто пожадничали и съели лишнее. К вечеру куры снова работали на грядках. А тетю Фросю пригласили в областной центр на слет передовиков сельского хозяйства, где ей пришлось с трибуны делиться опытом борьбы с черепашкой. Жаль только, что ее рассказ о слете и ее выступлении я слушал не очень внимательно и не могу воспроизвести во всех подробностях. Юмора в ее рассказе было море, юмора украинского и очень самобытного.

Последующие дни мама посвятила родственникам, друзьям, ведь в Чистяково прошли ее детские, юношеские годы и более десяти лет трудовой деятельности. Побывала и в школе, где решила мои проблемы. В моей метрике были только отличные оценки, что позволило школе без  экзамена зачислить меня в шестой класс. К некоторым родственникам мне пришлось сопровождать маму, что восторгов не вызвало. Все встречали очень тепло, но почти с одинаковыми возгласами: «Маня, ты така молода и у тэбэ такый сын!» Мы побывали с мамой у тети Саши, она чем-то угостила нас. Две ее дочурки, мои троюродные сестрички, очень смущались нас и прятались в соседней комнате. После этого мы посетили магазин на шахте «Соленая». Полки магазина были пусты, но мама увидела на одной из них прекрасный маникюрный прибор. Стоил он  по тем временам немало, около ста рублей, но в это трудное время покупателям было не до него. Мама была еще при деньгах и не удержалась от соблазна купить прибор. Он прослужил маме почти пятьдесят лет, нам четырнадцать. Вот и сейчас он передо мной немного потертый, но такой же великолепный, как и много лет назад.

Мама не могла сидеть без дела, без работы. Вот и по приезде в Чистяково решила облагородить большую комнату в бабушкином доме. Нашла белое полотно и решила пошить портьеры на дверь, ведущую в  переднюю комнату. К вечеру портьера была готова, но на мамин  взгляд чего-то не хватало. И она решила освежить портьеры цветами. Вырезала из картона трафареты, нашла сухую краску. Отходы с маслобойки – загрязненное подсолнечное масло было процежено и в металлической кастрюле поставлено на печку в летней кухне для кипячения. Печка топилась отходами производства – шелухой семян подсолнечника. Подбросив шелуху в печку, мама вышла ко мне из кухни, и в этот момент из поддувала печки в дверь вырвался столб пламени. Несколько секунд назад мама стояла на его пути. Мамин ангел-хранитель спас ее, а случилась беда из-за того, что масло грели в кастрюльке запаянной оловом, которое расплавилось при варке и открыло выход маслу в огонь.

 

Свободное время я часто проводил у братьев Бориса и Вадима. Оба они увлекались радиотехникой, смастерили катушку Румкорфа и еще какие-то детали, для чего постоянно наведывались к деду Никифору. Вернее к его верстаку. Верстаком служил обыкновенный стол, на котором разложены инструменты, прикреплены небольшие тиски, ручные дрель и точило. Все в идеальном состоянии и каждый предмет на своем месте. Дедушка не разрешал хозяйничать на его верстаке. Поэтому братья выбирали момент, когда дед не видел этого, но он видел нарушения порядка на верстаке и недовольно ворчал.

Чтобы попасть к братьям, надо было преодолеть глубокую балку, пресечь речку и подняться на другой менее крутой, но достаточно высокий склон. Там, в одном из четырех домиков и жили тетя Зина, ее мама, Боря с Вадиком и Таня. Во дворе стоял малышовый трехколесный велосипед в дремучем состоянии, был турник, а в доме настоящий аккордеон. На велосипеде я заработал царапину, которая под влиянием микробов и жаркого солнца превратилась в гнойную ранку, не дававшую мне покоя почти год. А на аккордеоне с помощью Вадика научился извлекать мелодию грузинской песни «Сулико». Поэтому в каждое посещение братьев, «Я могилу милой искал, сердце мне томила тоска…» Борис из-за болезни сердца был менее подвижен, а с Вадиком мы спускались вниз к речке, так как наверху деревьев не было совсем. Речка сильно обмелела после того, как шахта №17 довела подземные выработки до ее русла. Поэтому для купания использовали расчищенную от камней выемку, где вода доходила до колен. По вечерам из нее брали воду для полива капусты, и всех огородников эта глубина устраивала. Мы же пытались увеличить  глубину нашего «бассейна» за счет повышения уровня его стенок, но надолго нашего энтузиазма не хватало. Помог случай. Местным баптистам для крещения нужна была вода, и они предложили углубить выемку совместными усилиями. Помощь оказалась очень кстати. Работа закипела и к концу дня глубина речки в этом месте достигла одного метра двадцати сантиметров.

 

БАПТИСТСКОЕ КРЕЩЕНИЕ НА ВОДАХ

Интерес к крещению оказался неожиданным. В числе зрителей были представлены все поколения чистяковцев. Мама сидела с нами на склоне балки, в непосредственной близости от места представления. К процедуре крещения готовились три человека. Кто был у баптистов проповедником, я уже не помню, потому что он не жил в нашем районе. Первой крестилась женщина лет сорока пяти, известная своей склонностью к грехопадению. Грехи у нее были не тяжкие, но разнообразные. Здесь были и любовь к мужчинам, и к вину, и что-то по торговой части. Отношение жителей не было однозначным, однако все отмечали ее энергию, пронырливость, а потому широкую известность. Проповедник вошел в воду по пояс, вознес руки к господу и пригласил женщину спуститься к нему. Осторожно ступая по скользким камням, она вошла в воду и приблизилась к проповеднику. Проповедник совершил словесный ритуал, который содержал примерно такой текст: «Грешна? – Да. Веруешь? – Верую.- Да  снизойдет на тебя благодать Божья!» Затем, поддерживая одной рукой женщину под спину, другой опрокинул на спину и погрузил в воду. Я передал только смысл разговора, а текст был настолько неграмотно и нелепо составлен, что еще месяц на речке мальчишки повторяли вопросы проповедника, перед тем как окунуть приятеля в воду.

Следующей в воду вошла девочка совсем молоденькая.  Мне казалось,

что разница в возрасте между нами была год-два. У нее был какой-то обреченный вид и очень грустные глаза. Крещение прошло быстро и спокойно.

Последним крестился худой, высокий мужчина очень преклонного возраста. Он и по ровной земле ступал неуверенно и осторожно, а вход в воду по скользким большим камням казался неразрешимой проблемой. С трудом преодолел он все препятствия и встал рядом с проповедником, который попытался, также легко, как перед этим девочку, окунуть в воду мужчину. Но мужчина был стар, нездоров, его тело потеряло гибкость и всеми силами сопротивлялось попыткам опрокинуть его на спину. Проповедник не удержал крестившегося и тот оказался под водой. К счастью, трагедии не произошло, с помощью зрителей мужчина выбрался на берег. Зрители расходились, и тут один из них задал вопрос проповеднику: Что грозит этим людям, обретшим вашу веру, если они согрешат? Проповедник ответил: Ничего, только им вновь придется повторить обряд крещения.

Баптисты снимали помещение на улице Ленина под свой молитвенный дом. Мы не раз слышали из открытых окон молитвенного дома песнопения прихожан, и каждый раз гадали, какая известная мелодия использована баптистами. Однажды мы с Вадиком пришли к единому мнению: Это была песня «Вечерний звон, вечерний звон, как много дум наводит он». Текст песен был незнаком нам, было ли в них упоминание о боге, разобрать мы не смогли. Особой популярностью баптисты не пользовались, и число их в нашем городе было не велико. Не мешали они нам, и пользоваться построенной совместно запрудой. На  этом крошечном водоеме научился плавать будущий подводник, капитан первого ранга Вадим Корнеев.

 

С Т А Р А    Х А Т А (украинский) 

Как пишет в  родословной Алексей Никифорович (дядя Леня) после отмены крепостного права, крестьяне получили возможность менять место жительства. Никифор Максимович Корнеев решил отделить своих взрослых сыновей, живших до этого вместе с родителями одной большой семьей. Для семьи Пантелеймона Никифоровича примерно в 1886 году в слободе Алексеево-Леоново была построена хата под соломенной крышей. Три высокие каменные ступеньки, вход в сени или прихожую, в которой находилась лестница на чердак и вешалка для верхней одежды. Прямо вход в маленькую комнату, где обитала до своей смерти в 1922 году Анастасия Петровна, моя прабабушка. Слева вход в большую комнату, размером  30-35 квадратных метров. В ней жил большая семья Никифора Пантелеймоновича и Матрены Куприяновны Корнеевых, состоявшая  из четырех сыновей, двух дочерей и племянницы Александры. Дом окаймляла высокая завалинка, покрытая большими каменными плитами. Из камня были построены погреб, сарай и высокий забор вокруг участка. Участок огромный, соток сорок, но расположен на косогоре. Сильные летние, грозовые дожди смывали верхний слой грунта, поэтому толщина чернозема гораздо меньше, чем на равнине,  а

под черноземом каменный грунт донецкого кряжа.

Позже (годы установить не удалось), дедушка Никифор построил для своей семьи, рядом с хатой, дом под черепичной крышей, коровник, сарай. Рядом летнюю кухню и большой обеденный стол под развесистой шелковицей. Вот только полы в доме были земляные. Раз в неделю бабушка Мотя брала ведро с водой, если требовалось глину, и затирала все неровности на поверхности пола. Этот тяжкий труд сопровождал бабушку почти всю жизнь, и только после войны, в конце сороковых годов настелили деревянный пол. После переезда в новый дом, когда уже подросли дети, в старую хату пустили квартирантов.

В сентябре 1941 года, когда в город вошли немцы, они разместили в старой хате свою полевую кухню. Хозяйничали на кухне пожилые солдаты, вели себя мирно, но то, что росло на огороде, могли взять без спросу. К счастью, никто из наших родственников не пострадал, а вот моего товарища Котьку, из соседнего дома по Станционному переулку, немцы заставили бежать с горки. В  спину ему стреляли из автоматов. Убили только за то, что он был еврей.

Жилось нашим очень тяжело. Семья большая, шахты разрушены, работы нет. По рассказам тети Шуры немцы, войдя в город и захватив горсовет, обнаружили запертый сейф. Кто-то навел их на дедушку как квалифицированного мастера. Привезли его к сейфу и потребовали его вскрыть. Дальше несколько вариантов: ничего не нашли в сейфе; нашли пустую чекушку водочную. Как бы там ни было, деда отпустили домой. Работы не было, выручали местные жители, приходившие с просьбами о ремонте часов, керосинок и тому подобных бытовых приборов. Бабушка Мотя перешивала людям старые вещи, кроме этого, на двух огородах в поле выращивали кукурузу и капусту на небольшом участочке в балке. Зелень и немного картошки сажали на приусадебном участке. Старые шелковицы каждый год давали хороший урожай ягод. Пусть копейки, но их продажа тоже приносила небольшую помощь.

Взрослые ничего не рассказывали об этом трудном времени в их жизни. А воспоминания Вадима и Бориса сводились к рассказу о полевой кухне немцев и поведению ее персонала. Дедушку разговорить вообще было не просто, а об их житье-бытье в то время, тем более. А рассказать ему было что. Еще во время оккупации дедушка вместе со своим племянником Захаром Александровичем решил построить маслобойку. Дело в том, что единственным растением Донбасса с большим содержанием жиров был подсолнечник, который занимал достойное место на огородах. Переработать семена подсолнечника, и  получить желанное подсолнечное масло было негде. Поэтому мастеровые, а ими были и дедушка и дядя Захар, начали собирать нужные детали. На полуразрушенных шахтах, брошенных на произвол судьбы, находили электромоторы, элементы червячных передач, мощный гидравлический домкрат и еще массу полезных вещей. Точной даты начала сборки и пуска оборудования теперь не установить, но когда мы приехали в отчий дом, маслобойка работала на полную мощность. Говорю отчий дом, потому что в этом доме родились и мама, и я.

 

М А С Л О Б О Й К А

Открыв дверь в большую комнату старой хаты, вы попадали как бы в небольшой цех, в котором по часовой стрелке были расположены такие агрегаты. Крупорушка, мельница, вальцы, большой смеситель, жаровня, гидравлический пресс.

Крупорушка состояла из дозатора семян, лущителя семян, веялки. Семена подсолнечника через дозатор попадали в лущитель, состоявший  из ротора и статора, рабочая поверхность которых была изготовлена из дубовых планок. Расстояние между планками и зазор между ротором и статором были подобраны экспериментальным путем. Семечки подсолнуха в лущителе теряли скорлупу, которую сильным потоком воздуха от вентилятора выбрасывало в мусоросборник. Очищенные от скорлупы зерна скатывались по лотку в накопитель.

В вальцах, представляющих собой два металлических цилиндра, вращающихся навстречу другу, зерна разминались, и превращались в однородную массу (подсолнечную муку).

Смеситель был изготовлен из старого тракторного колеса. Внутренняя поверхность колеса заполнена цементным раствором для придания жесткости и веса. Простейший привод позволял перемещать колесо по кругу в металлическом поддоне, а установленный перед колесом скребок перемешывал разминаемую массу.

Подготовленная маслянистая масса засыпалась на горячую плиту жаровни. Два скребка приводившиеся в движение с помощью червячной передачи перемешивали  массу. Подсолнечная мука приобретала золотистый цвет и становилась маслянистой. Ее засыпали в металлический цилиндр, который устанавливали под гидравлический пресс. По мере увеличения давления подсолнечная мука отдавала масло, которое через разрезы в цилиндре стекало в специальный поддон. Горячее, золотистое, вкусно пахнущее подсолнечное масло.

Между крупорушкой и вальцами была смонтирована мельница для размола зерна на муку. Жернова когда-то были сняты с мельницы прадеда Пантелеймона Никифоровича.

Когда я впервые посетил маслобойку, работа там уже кипела. На ступеньках старой хаты и в прихожей сидели люди, привезшие подсолнечник для переработки. В маленькой комнате дедушка Никифор Пантелеевич на больших магазинных весах взвешивал привезенное зерно. Семнадцать процентов от этого веса составлял, так называемый «мирчук», то есть масса, отбираемая в пользу государства. Это зерно ссыпалось в старый сундук, принадлежавший когда-то прабабушке Анастасии Петровне. Остальное зерно поступало на переработку. На крупорушке в это время работал двоюродный брат Вадим. На вальцах и смесителе работал незнакомый мне мужчина, у  жаровни   пожилая   женщина.    Это  самый  ответственный   участок.   От  ее

мастерства зависело качество масла, цвет, вкус его.

И хотя хозяином этого производства был мой дед, и здесь же трудился мой брат, я чувствовал себя  в этом доме не совсем уверенно. Очень хотелось попробовать очищенных от скорлупы зернышек  подсолнечника. То, на что не решился я, сделала мама. В нашей семье все любили щелкать семечки. Еще когда мы жили на частной квартире на Сталино, по вечерам часто собирались за столом. Бабушка жарила купленные на рынке крупные вкусные семечки, и начиналось пиршество. Я оказывался в самом невыгодном положении, так как зубы мои менялись, и приходилось долго гонять семечку во рту, до того пока ее разгрызешь. На помощь приходила мама. Она быстро раскусывала пару десятков семечек и отдавала их мне. Очистив от скорлупы, я отправлял в рот целую горсть вкусных пахучих зернышек. Вот и теперь мамино посредничество обеспечило  появление у нас целой сковороды жареных чистых от скорлупы зернышек. Какое это блаженство клевать не по зернышку, а набрать полную ложку их и отправить в рот. И не одну ложку, а сколько захочешь! Наверное, поэтому через некоторое время я сменил Вадима на боевом посту у крупорушки. Ну, а если серьезно, то причиной стали разногласия между Вадимом и дедом, в результате которых  могло остановиться производство. Дед доверил этот пост мне. Самой сложной в этой работе оказалась дозировка подачи семечек в лущитель. Увеличишь дозировку сверх меры – в лоток вместе с очищенными зернышками попадают не  расколотые семечки. При недостаточной дозировке зернышки выбрасываются в мусор вместе со скорлупой. Освоился я довольно быстро, и вскоре подменял рабочих на всех операциях кроме заключительной. Там на подмену становился сам дедушка. Проработал я непрерывно около месяца, позже привлекался по мере необходимости.

Не знаю, когда начала давать отдачу маслобойка: до ухода немцев или после. Ведь она могла это делать при наличии электричества. Питала весь район Зуевская тепловая электростанция. Была ли она повреждена нашими при отступлении, мы не знаем. Но в 1944 году, когда мы приехали в ЧИСТЯКОВО, НАСЕЛЕНИЕ БЫЛО ОБЕСПЕЧЕНО электроэнергией. Знаю только одно, когда город освободили от фашистов, дедушка передал маслобойку местной власти. Его оставили руководить производством. Не могу сказать, как был поставлен учет произведенной маслобойкой продукции, и был ли он. Но фининспектор раз в месяц появлялся пред нашими очима. Этот старый еврей уходил нагруженный кукурузной мукой, подсолнечным маслом, но без денег. И то только потому, что деньги в обороте маслобойки не участвовали. Как бы там ни было, маслобойка здорово поддержала большое семейство дедушки, да и всех обслуживаемых ею клиентов. Ну а нам, кроме зарплаты деда, оставался густой, не пригодный в пищу осадок, получавшийся при отжиме масла. Под руководством деда этот осадок бабушка превращала в мыло, добавляя в него каустическую соду. Тоже очень дефицитный в это время продукт.

Был еще один продукт, сопутствовавший переработке подсолнечника –

 

жмых.

После каждого отжима масла из пресса извлекали плотный пропитанный маслом диск, состоявший из спрессованных зернышек. Особой популярностью пользовался жмых у детей, большей частью полуголодных. Но не только у них. Мне приходилось видеть, как к бабушке тайком обращались люди с просьбой поделиться жмыхом. Дело в том, что не все привозившие зерно на переработку забирали жмых с собой. Он то и помогал голодным выжить.

 

ОГОРОД – КОРМИЛЕЦ    

Мама получила вызов и уехала к месту службы. Погранотряд наш сначала базировался в лесу под Смоленском. Пограничники ловили немецких солдат, укрывшихся в лесу, уничтожали диверсионные группы, наводившие самолеты противника на наши аэродромы. Где мама догнала погранотряд, я не знаю. Меня опекали тетя Шура и бабушка. Скорее я был помощником у бабушки. В начале июня пришла пора ухаживать за огородами. На дальний огород на прополку кукурузы отправились мы с Вадимом, и бабушка. Для этого пришлось пересечь весь наш городок с востока на запад. Прошли по улице Ленина до парка, поднялись вверх до Пионерской улицы, по ней до банка. От банка дорога вела       вверх к рынку, а затем к глубокой балке. Пересекли балку и оказались на кукурузном поле, где у бабушки был свой участок. На этом поле я получил первые уроки прополки. Бабушка была хорошим наставником, а я прилежным учеником. Вадим уже обладал необходимым опытом, и мы уже были близки к завершению прополки, когда разразилась гроза. На Украине грозы сопровождаются ливневыми дождями. К счастью, на поле оказался шалаш, где мы и укрылись от непогоды. Завершили работу, и пошли домой. Спустились в балку и только там оценили силу ливня. По балке протекала небольшая речушка, которую образовали и подпитывали многочисленные ключи. Она была настолько узкой и мелкой, что речкой ее можно назвать условно. После ливня речку было не узнать. Перед нами несся бурный поток шириной метра четыре. Вода была выше колен. Стоять в этом потоке можно было, только опираясь на тяпку. А ведь бабушке было уже шестьдесят лет. Мы с Вадимом взяли бабушку под руки, и так втроем пересекли этот бурный поток. В центре города Вадим расстался с нами, так как у него была более короткая дорога к дому. Бедная бабушка, как тяжело было ей проделать много километровый путь до участка и обратно, да еще и потрудиться на поле. А ведь был еще один огород далеко за городом, но на противоположном юго-западном направлении. И тоже на плечах бабушки Моти. И еще капустник в балке. Но обо всем по порядку.

В один из дней бабушка попросила меня помочь ей полить капусту. Взяли два ведра и отправились в глубокую балку. Спустились вниз, и пошли по течению речушки. Слева от нас, между речушкой и высоким отвесным склоном балки располагались участки, засаженные капустой. Или как их называют в Чистяково «капустники». От воды они были отделены выложенной из камня стенкой, которая защищала грунт капустника от размыва во время ливней. От калитки вглубь участка вела дорожка, слева и справа от которой росла капуста. Я начал носить воду, а бабушка поливала. Примерно по ведру на растение. Так как речушка очень мелкая у каждого сделано углубление, из которого черпают воду. Я начал считать ведра, вылитые под капусту. Получилось  восемьдесят восемь ведер. Бабушка поправила землю в лунках и сказала, что следующий полив через два дня. Еще раз сходили вместе, а потом бабушка спросила: Справишься сам, внучек?» Я ответил утвердительно и следующие поливы все провел один. Пришлось усовершенствовать методику.

Прихожу на капустник, снимаю обувь, закатываю брюки, ведро в руки и в воду. Зачерпываю примерно пол ведра воды и с силой выплескиваю на капусту, стараясь забросить воду, как можно дальше. И так до тех пор, пока вода вокруг вилка перестает впитываться в землю. Мне нравится такая работа. Все же треть участка приходится поливать по старой методике, то есть носить воду ведрами через весь участок. На соседнем участке трудится девочка моего возраста, живущая от нас через дом, справа молодая женщина. Все-таки это работа не для бабушки, и меня мучает вопрос, как же выходили из положения до меня. Может быть, Вадим помогал? И почему в следующих выходах на кукурузу он уже не участвовал?

Выше я уже говорил о том, что Вадим работал на крупорушке около месяца. Потом его участие в производстве подсолнечного масла завершилось из-за разногласий с дедом. Напрямую он мне ничего не говорил, но от родных я узнал, что Вадим не согласился с оценкой его труда. Было заметно невооруженным глазом недовольство всех членов их семьи. Отношения со мной не изменились, но когда ребята приходили к деду, настроение их менялось.

Надо отметить, что в уборке урожая капусты Вадим с Борисом нам помогли. Этому способствовали просьба бабушки о помощи и тот факт, что часть урожая предназначалась семье ребят. Операция по вывозу капусты была очень трудоемкой. Нам, двоим с бабушкой, она была не под силу. Необходимо было доставить кочаны, а они были не так уж малы, на высокий, крутой склон балки, погрузить их в тележку и отвезти к дому дедушки. Затем перегрузить капусту в каменный погреб. В погребе даже в самую сильную жару достаточно холодно. Погреб не только был углублен в землю, но и над ним лежал толстый пласт грунта. Спускаешься по трем каменным ступенькам вниз, открываешь дверь, еще две ступеньки вниз, и ты в бабушкином царстве. Перед тобой бочка с квашеной капустой, моченые яблоки. Но особый интерес у меня вызывали  красные и зеленые помидоры. Вкус необыкновенный!

В Подмосковье погреба выглядят иначе. Углубление размером 1,5х1,5 глубиной 2-3 метра ранней весной набивалось снегом или льдом. Над ним строился небольшой деревянный домик с дверцей, защищавший содержимое погреба от положительной температуры на поверхности земли. Вниз можно было попасть по крутой деревянной приставной лестнице или спустить продукты на снег с помощью веревки. Погреба попроще, да и содержимое не такое богатое. Все-таки это не юг.

 

КУКУРУЗА

Это трудно произносимое для евреев слово, как и название горы Арарат, использовалось подростками для розыгрыша своих сверстников. Был в ходу даже такой анекдот. Еврея, чтобы удостовериться в его национальной принадлежности просят трижды произнести слово КУКУРУЗА. Он, как ему кажется, нашел выход и говорит: « Я лучше три раза произнесу слово ПШЁНКА, ПШЁНКА, ПШЁНКА». Пшенкой кукурузу называли в юго-западной части Украины, в частности, в Одессе. Но интонация, с которой произносилось слово ПШЁНКА, да и произношение его через Ё, выдавали евреев с головой.

Кукуруза растение теплолюбивое, и ее хорошо знали жители южных районов Советского Союза. В северных районах страны о ней слышали и только. Приезжавшие на отдых в Крым, на Кавказ или Украину покупали на рынке вареные початки кукурузы и считали ее экзотическим лакомством. Мое поколение знало также, что кукуруза отличный корм для птицы. Нынешнее поколение расширило познания, покупая в супермаркетах баночки со сладкой кукурузой. Однако то, что мы услышали и узнали о ней, вернувшись в 1944 году в родные края, потрясло нас. Наши родные выжили в трудные годы немецкой оккупации, когда отсутствовала не только государственная поддержка, но и торговля, были разрушены шахты, заводы, не было работы, топлива, продуктов. Говорят, хлеб всему голова. Так вот роль спасителя наших соотечественников в Донбассе сыграла кукуруза. У дедушки с бабушкой далеко за городом два участка засаженные кукурузой. Как и где зерна кукурузы перерабатывались в муку, не знаю, не удосужился спросить у бабушки. Когда мы приехали в Чистяково, уже работала мельница в старой хате деда и мельница на другом конце города. Из кукурузной муки бабушка пекла не только хлеб, но и делала вкусные «торты». На самом деле это были пироги с фруктовой начинкой: вишней, шелковицей, сливой. Хлеб из кукурузной муки достаточно тяжел для желудка, его не сравнить с привычным нам пшеничным или ржаным. Но он тоже был разным. Однажды в поисках книг я полез на чердак дома, а бабушка с гордостью показала мне хранившуюся там отборную кукурузу, выведенную за годы оккупации. Так называемые хлебные сорта. Они отличались более крупным зерном, белизной, а значит и качеством муки. Селекционной работой занимались все женщины нашего города. Шел постоянный обмен знаниями и выведенными сортами зерна. Выручали друг друга постоянно и бескорыстно. Не могу вспомнить, были ли у нас в этот период хлебные карточки, по логике должны быть. Минимальный паек в 400 грамм хлеба получали все иждивенцы. Во всяком случае, для нас основным хлебом был кукурузный, прежде всего потому, что его ежедневная порция не нормировалась.

Подошла пора второй прополки огородов. К этому времени мое умение работать тяпкой настолько выросло, что бабушка доверила мне самостоятельную обработку нашего дальнего  кукурузного поля. Доверие было основано на том, что мы с ней пропололи картофельное поле, расположенное рядом с домом. Рано утром, вооружившись тяпкой, ушел на тот самый огород, на котором мы были вместе с Вадиком. Спустился вниз по нашей Советской улице, у суда свернул направо на улицу Ленина, затем по Пионерской к рынку и через балку на участок. Земля, не в пример нашей липкой тяжелой глине, рассыпчатая, сухая. Работалось легко. Когда закончил, растянулся на теплой земле на краю поля. Надо мной высокие деревья протянули свои ветки к небу. Листочки на вершине их колеблются под ветром, как бы посылая привет бегущим по небу облачкам. Удивительное чувство овладевает мной в такие минуты. Покой, ощущение радости, а может быть даже счастья.  Впервые я ощутил его еще в пятилетнем возрасте, когда нас малышей воспитательница привела на склон балки, где мы сначала ловили кузнечиков, а потом нас голышом уложили на спинки понаблюдать за небом. Все притихли, и что удивительно, уснули все до одного.

В этот раз уснуть мне не удалось. На соседний участок пришли две женщины, и начался украинский вариант передачи ЧТО, ГДЕ, КОГДА. Взял  свое оружие и спустился в балку. Необычны и удивительны эти Донецкие балки. За десятки, а, может быть сотни лет, деревья образовали над балкой сплошной шатер. Под ним по каменистому руслу журчит небольшая речушка, впитывая в себя воду десятков ключей. Кое-где руками человека созданы криницы. Криница – это созданное руками человека небольшое углубление в земле, очищенное от травы и ила, обложенное по краям камнем.

Хорошо видно, как ключевая вода поднимает вверх фонтанчики песка, как она чиста и прозрачна. А уж как холодна и вкусна! И вся эта прелесть, этот оазис прохлады в двадцати метрах от жаркой каменистой донецкой степи. Осенние дожди и летние ливни постоянно расширяют балку. И если у шахты Капитальная, где берет начало эта балка, ее можно сравнить с небольшим оврагом, то ближе к нашему городу, с руслом большой реки.

Навстречу мне идет мальчишка примерно моего возраста и комплекции. Он не спускает с меня глаз, я отвечаю ему тем же. Крепко сжимаю в руке древко тяпки, инстинктивно готовясь к неприятностям. Все-таки мы ближе к шахте Капитальная, чем к моему городу. Расходимся мирно, но когда расстояние между нами заметно увеличивается, мимо меня пролетает и падает в траву камень. Быстро разворачиваюсь, вижу, что он уже приготовился дать деру. Но расстояние между нами велико, и поэтому оставляю этот эпизод без последствий. Дома об этом не рассказываю, чтобы не волновать бабушку. Сообщаю ей о состоянии огорода и о том, что воровства не заметно. Чтобы завершить разговор о кукурузе, забегу немного вперед, в пору уборки урожая. В один из дней бабушка говорит мне: «Завтра Юрочка поедем на дальний участок за урожаем». Утром берем тележку, мешок, веревки и отправляемся в путь. Тележка самодельная, дедушкиного производства, двухколесная. Я везу тележку, бабушка рядом задает темп движения. Спускаемся по Советской улице до нарсуда, переходим улицу Ленина и поднимаемся в гору, забирая все левее и левее. Ориентиром нам служит копер шахты, виднеющийся над горой. Гора достаточно крута, и подъем нелегок, но бабушка идет бодро. Поднимаемся на вершину и попадаем в царство Кукурузы. Вся огромная площадь между двумя шахтами поделена на участки и засажена кукурузой. Пересекаем рельсовый путь, соединяющий шахту №6 «Соленая» с шахтой, расположенной справа от нас. Через пять минут подходим к своему участку. Следов потравы или воровства нет. Может возникнуть вопрос, зачем я так подробно описываю маршруты наших перемещений по Чистяково. Тешу себя надеждой, что кто-нибудь из наших потомков захочет увидеть места, где жили его далекие предки, и пройдет по этим улицам, постоит на склоне Матвеевой горы, где стоял ветряк Пантелеймона Никифоровича. Заглянет на шахты имени Лутугина, №21 «Коноваловка», где работали дедушка Никифор Пантелеевич, отец сестрички Линуси-дядя Костя, мамин двоюродный брат Захар Александрович. К сожалению уже нет дома по улице Советская 7, где родилось большинство Корнеевых, где обрел жизнь и я. Но остается неповторимый колорит Донецких степей, копры и терриконы шахт, курящиеся над ними дымки от горящих  углей.

Мы приступаем к уборке урожая. Собираем готовые початки в мешок, которые я затем пересыпаю в тележку. Урожай хороший и тележка заполняется до верху. Перевязываем веревкой наш груз. Пора в путь, но бабушка достает из сумки кукурузный пирог с фруктовой начинкой. В этот раз пироги с шелковицей. Рекомендую, очень вкусно. Обратный путь намного тяжелее. И не только потому, что тележка навьючена до отказа. Правое колесо тележки имеет какой-то дефект, оно то и дело норовит слететь с оси. Ремонт колеса бабушка мне не доверяет и осуществляет его сама, мотивируя это тем, что есть особенности в конструкции, известные только ей. Ровной дороги нет. Дорожки между участками каменистые, то и дело приходится напрягать все силы, преодолевая неровности. В начале пути я храбро попытался один впрячься в тележку, но бабушка охладила мой пыл, и везла наравне со мной. А впереди еще насыпь железной дороги и рельсы. Да и на спуске с горы было не просто. Когда мы подъехали к дому тети Ульяны на улице Ленина, бабушка очень устала. Ульяна Пантелеевна родная сестра дедушки Никифора. Муж погиб в шахте, когда ей было 33 года. Она не только одна воспитала семерых детей, но и в годы в оккупации Чистяково помогала выжить пленным. Стирала им белье, которое тайком приносили дети. Заразилась от него сыпным тифом. Дети позвали немецкого врача, он поразился красотой больной, но помочь уже не смог. Бабушка немного отдохнула у дочери ее Полины, а впереди еще был косогор нашей родной улицы Советской. Преодолели и его, бабушка прилегла отдохнуть, а я принялся очищать початки. Сразу же шел отбор кукурузы на зерно для будущего урожая.   Августовские ночи на Украине очень теплы, воздух прохладный, напоенный запахами созревших фруктов, трав. Поэтому я упросил бабушку постелить мне постель на улице. На гору очистков кукурузы положили старое пальто, подушку, тоненькое одеяло. Улегся на эту мягкую горку я, когда стемнело. Успел задремать, когда в абсолютной тишине вдруг услышал четкие, твердые шаги. Один, другой, третий. Стремительно поднял голову, сел и начал оглядываться. Вокруг никого. Лег и начал засыпать. Снова те же шаги, но еще ближе ко мне. И снова нигде никого. У бабушки в саду росли малина, крыжовник, вишня, абрикосы, слива, шелковица. Только раз я засек в саду мальчишку, рвавшего яблоки у самого забора. И, тем не менее, волновался, так как воровство все же было. Снова ложусь и затихаю, и снова тот же результат. Тогда я принял позу Сократа: сел, подпер подбородок рукой, но не для того чтобы ускорить мыслительный процесс, а чтобы не уронить голову, когда задремлю. Затих, но головой вращаю на все 360 градусов. И, наконец, вот он враг. Огромная жаба, жившая под летней кухней, выходит на ночную охоту в сад. Плюхается в шелестящие очистки кукурузы, и замирает, когда шелестят очистки подо мной. Ускорил ее движение через очистки и уснул крепким здоровым сном.

Утром ожидаю продолжения кукурузного похода, теперь на другой дальний участок. Но бабушка молчит, я отвлекаюсь на другие дела и просто забываю об этом. Проходит неделя, никаких разговоров о кукурузе, и до меня доходит, что этот вопрос уже решен и решен без нашего участия. Очевидно, конфликт Вадика на маслобойке развел наши семьи. Вместо коллективной уборки урожая, индивидуальные действия на разделенных участках. Думаю, радости инициаторам разделения он не принес, так как фрукты были только на бабушкином участке. Не пострадала только маленькая Танечка. Она регулярно навещала бабушку и дедушку и лакомилась малиной и шелковицей. С ее присутствием у нас связан такой эпизод. Лето в Донбассе жаркое, сад требует полива. Ближайшая водопроводная колонка выше нашего двора метров на пятьдесят. Для дедушки это не проблема. Он делает врезку в трубу, питающую колонку, и на нашем участке появляется собственная колонка, вызывающая зависть окружающих. А от этой колонки труба проброшена в сад для заполнения вкопанной в землю бочки. Эта бочка выручает меня в жаркие дни, играя роль «бассейна». Таня увидела, как я окунаюсь в бочку, и стала настойчиво добиваться права нырнуть в воду. Но вода в бочке холодна, и даже я ограничиваю время купания. Таня использует все свое детское обаяние для достижения цели и добивается своего. Но на следующий день Танечка не приходит к бабушке, нет ее и через день. Когда она появляется у нас, первый  вопрос к ней: Почему не приходила? Тане всего четвертый год, она говорит на русско-украинском языке, который еще постигает. И выдает фразу, которая сразу войдет в семейный корнеевский лексикон на долгие годы.  Я ПРОТУЗДЫЛАСЬ! Это эквивалент русского простудилась. Меня пожурили за купание ребенка, но это не испортило наших отношений. Мы вместе собирали малину и шелковицу. Правда, я в армейский котелок бабушке на продажу, Танечка в свой ротик.

Малина была высажена на небольшом участочке, близость его к бочке с водой сделала свое дело. В сорок четвертом году это были густые заросли малинника с крупными вкусными плодами. Я собираю их, как и шелковицу к завтрашнему походу с бабушкой на чистяковский рынок. Должен сразу подчеркнуть, что продажи были копеечные, 10-15 копеек стакан или кружка, но были заметным подспорьем скромному бабушкиному бюджету. К нам постоянно забегали дети со своими стаканами, и бабушка никому не отказывала. Приходили и взрослые. Почему-то шелковица не водилась в каждом дворе. Видимо дедушкина начитанность и умение, и бабушкино трудолюбие были залогом успеха. И виноград в своем саду они вырастили одними из первых!

Рано утром мы выходим из дома. На бабушке белый платочек, нарядная одежда. Она и в шестьдесят лет еще красива, несмотря на полноту, двигается очень легко. Оказывается, бабушку знает весь город, мы едва успеваем раскланиваться со встречными прохожими. Она показывает мне дома, где живут наши многочисленные родственники и уже на рынке знакомит со многими из них. Мы занимаем место за прилавком, размещаем на нем свой товар. Рынок заполняется очень быстро. Бабушка оставляет меня за прилавком и уходит за покупками. Рядом со мной наша родственница что-то продает, за ней моя ровесница, очень красивая девочка продает старые школьные учебники. Как выяснилось позже, тоже наша дальняя родственница. Мы бросаем взгляды друг на друга, но заговорить я не решаюсь.

Раньше я не мог представить себя стоящим за прилавком, а здесь чувствовал себя спокойно и уверенно. Мне даже понравилось на рынке. Обстановка спокойная, доброжелательная. Я вполне мог еще раз стать за прилавок, но бабушка щадила внука и чаще уходила на рынок одна, поднимаясь очень и очень рано. В такие дни дед быстренько готовил завтрак, приглашал внука, а затем уходил на свою работу.

На основании моих повествований можно сделать ошибочный вывод, что я трудился, не покладая рук. Это не так. Все или почти все работы носили эпизодический характер. Самыми продолжительными были работа на крупорушке в маслобойке и полив капусты. На крупорушке при наличии заказчиков работа длилась целый день. Но она была интересна мне, поэтому день пролетал незаметно. Да и продолжалась эта работа около месяца, пока не подобрали мне замену. На капустнике работал через день, тоже полтора-два часа хорошей спортивной разминки. Несколько чаще требовалось мое участие в сборе шелковицы или малины. Дело в том, что ягоды шелковицы созревали неравномерно. По мере созревания крупные спелые ягоды падали на ровную, промазанную глинистым раствором, землю. Бабушка доверяла сбор ягод с земли в свою посуду непосредственно покупателям. Это очень нравилось детям, так как часть ягод отправлялась, минуя посуду непосредственно в рот. Если же требовалась ягода с дерева, бабушка прибегала к моей помощи. Люблю это занятие, жаль только шелковица не растет в наших краях. Шелковица у нас росла трех разных сортов: с красными, белыми и черными плодами. Самой вкусной, сочной и сладкой была черноплодная ягода. Плодоносящих деревьев у нас три, самому старшему около полусотни лет.

 

ПИОНЕРСКИЙ  ЛАГЕРЬ

В один из дней тетя Шура возвращается с работы с новостью. Оказывается на шахте «Капитальная» функционирует пионерский лагерь, куда нам с Вадиком выделены две путевки. Более того, брат Вадика Борис уже две недели живет там. В понедельник и мы, собрав немудреные пожитки, отправляемся в путь. Через рынок, знакомую нам балку, мимо нашего участка кукурузы выходим к крайним домам шахтного поселка. Здесь нам открывается необычное зрелище. Посреди улицы стоит подбитый немецкий танк. У него разбита одна гусеница и следы прямого попадания снаряда в башню. От триплекса (специальное многослойное стекло) в амбразуре командира танка  сохранились только небольшие кусочки. Подробности боя узнать не удалось, так как вокруг одна малышня. Выходим на центральную улицу, направо, в глубине ее здание школы. Нас поселяют на втором этаже. Судя по обилию кроватей, здание школы использовалось для размещения госпиталя. Борис живет в соседней комнате, но ему завтра предстоит возвращение домой.

Мы быстро освоились на новом месте, перезнакомились с ребятами. Основное время мы проводили в лесу. Кстати, этот лес сажал в 1800 годы (девятнадцатый век) наш пра-пра-прадед Максим Корнеев, участник Отечественной войны 1812 года, бывший ординарец генерала Скобелева.

Лес лиственный, в нем много дичков фруктовых деревьев: яблони, груши. Под матрацем у меня, как и у всех, дозревают плоды груши. Яблоко не выдерживает, гниет, а груша становится мягкой, набирает сладость. Научил нас этому Борис, правда, он под матрацем держал не груши, а собственные брюки. Пытался таким образом разгладить их. Но когда извлек брюки из под матраца, хохотала вся комната. На брюках отпечатался контур панцирной сетки металлической кровати.

Кормят нас регулярно, трижды в день, но чувство небольшого голода все же не оставляет нас, и в субботу мы отправляемся на побывку домой. Дед встречает нас, как Тарас Бульба встречал своих сыновей. «Ну что, хлопцы, накормил вас ваш лагерь? За харчами пришли?» В воскресенье бабушка, отправляя в путь, заботливо снабжает нас кукурузными пирогами.

Наша вожатая, симпатичная девочка немного старше нас, просит помочь получить на складе продукты. Склад находится на станции Чистяково. Выходим на товарную станцию шахты в поисках нужного поезда. Нам везет. Вожатая успела поговорить с машинистом и получить согласие на наш вояж. Но поезд уже трогается. Вожатая села на площадку первого вагона. Вагонов с площадками поблизости нет, а двери плотно закрыты. Вагоны товарные, перед каждой дверью подножка  из узкой доски. Прыгаем на подножку, на ней можно только стоять, держась за скобу на двери. Легкий прохладный ветерок приятно обдувает лицо. Все прекрасно. Но на каждом стыке рельс нас с Вадиком подбрасывает, отрывая наши ноги от подножки. Жизнь уже не кажется столь прекрасной. Танцуем на подножке, стараясь не сползти с нее. Хорошо, что  расстояние между станциями около пяти километров. Получили паек, состоящий в основном из порошков и круп.

Вожатая предлагает нам попробовать сухое молоко. Берем с Вадиком по небольшой горсти порошка, подносим ко рту, и невольно вдыхаем его вместе с воздухом. И смешно, и горько! Дыхательные пути залеплены липким порошком, кашляем, отплевываемся. А она смеется. Обратный путь более комфортен. Молока больше не хочется.

Большую часть времени пребывания в лагере проводим в лесу. К естественной лесной прохладе добавляет прелести небольшое озеро. Это не плоды человеческих рук. Естественная впадина значительных размеров заполнена талыми водами и ключевой водой. В воскресенье здесь собирается большинство молодежи шахты «Капитальная». В будние дни  нам никто не мешает. Ребята смастерили из подручных средств небольшой плот. Вадик, как будущий моряк, осваивает мастерство вождения плавающих средств. Кончается мастер-класс аварией плота и его экипаж добирается до берега вплавь. Хорошо, что Вадик научился держаться на воде, на нашей запруде. Наши отношения с местными ребятам в лесу складываются хорошо, но в воскресные дни бывают небольшие стычки. Это вызывает некоторую настороженность. В один из будних дней навстречу нам идут двое местных ребят и с интересом разглядывают мой поясной ремень. Мы его купили с мамой в московском универсальном магазине (ГУМ). У ремня вместо привычной пряжки металлическая защелка и витиеватый орнамент. Немного напоминает поясные ремни кавказских джигитов. Я почувствовал опасность и, что называется, дал деру. Бежал, как молодой олень. Вадик сначала замешкался, не понимая в чем дело, а потом помчался за мной. Ребята нас не преследовали. Вадик высказал предположение, что ребята хорошие, и зря мы побежали. Позже это подтвердилось. Собственно, это был единственный тревожный момент.

Мы благополучно провели остаток каникул, совершив еще один поход за продуктами домой. Завершилось пребывание в лагере самодеятельным концертом. Довольно неплохим концертом  в основном старших ребят. Запомнилась одна песня и ее исполнительница. Девочка нашего возраста исполнила песню «Жил в Ростове Витя Черевичкин». Песня воскрешала реальные события военного времени. Витя был страстным любителем почтовых голубей. Во время немецкой оккупации он использовал своих голубей для передачи информации о немцах нашим войскам. Немцы обнаружили это и расстреляли Витю. Песня была очень популярна в Донбассе и Ростовской области.

В воскресенье у дедушки и бабушки гости. Всех уже не помню, да и тогда не вглядывался в лица, так как родичей у нас тьма-тьмущая. За столом в основном люди пожилого возраста. Одна семейная пара с дочерью, моей ровесницей. Мы с ней совсем не общаемся, сидим  далеко друг от друга. Но вдруг становимся предметом общего внимания. Дед лукаво смотрит на сидящую рядом с ним женщину и вдруг громко предлагает: «А что, Катя, давай поженим наших молодых!», чем вгоняет нас обоих в краску. Выручает кто-то из гостей, заявляя, что браки близких родственников запрещены. Оказывается Катя это дедушкина родная сестра. Мы недавно заходили к ним с бабушкой, возвращаясь с рынка, и девочка, моя троюродная сестра Людмила, выглянула из дома, смущенно поздоровалась и скрылась вновь.

 

ШЕСТОЙ КЛАСС, ШКОЛА № 2

Первого сентября я иду в школу, в которой в далеком 1938 году переступил ее порог. Еще жива моя первая учительница Матрена Дмитриевна, которая гневно заявляла: «Ты Нарижный, а не Нарожный. Прыдумають же таке!» и исправляла мою фамилию на тетрадях.  Жив и здоров мой первый сосед по парте Витя Пилипчук, но он учится в другой школе. Немного волнует встреча с незнакомым классом, но все проходит хорошо. Вечером бабушка подробно расспрашивает меня о школе, о классе. Перечисляю ей учеников, и оказывается, как минимум, трое наши родственники. Это Ада Серебрянская, Ара Бондаренко и Алеша Иващенко. Надо заметить, что бабушка Мотя всегда интересовалась моей учебой, Даже когда я приезжал к ним в годы институтской учебы, она была самым внимательным и заинтересованным слушателем. И задавала намного больше вопросов, чем это делала мама. Бабушке посещала школу всего два года, о чем она очень сожалела, так как страстно хотела учиться. До глубокой старости она сохранила в памяти все стихи школьной программы. Ее присказки до сих пор в моей памяти, как эта: «Вот так сеют мак и морквицу, и пастернак». Или эта строка из стиха: «Чай готов, извольте кушать!»

Архитекторы проектировали нашу школу с большой любовью. В ней были комнаты отдыха учителей, игровые комнаты для учеников, в просторных коридорах стояли шахматные столики. Перед классными комнатами шестых А и Б холл для отдыха старшеклассников. На перемену дежурные выпроваживают нас из класса в этот холл. Вижу знакомые лица Люсю Шевкаленко и Лену Павелкову. Они учатся в соседнем классе. Девчонки из этого класса моднее наших скромниц, на нас ноль внимания. Все взоры устремлены на старшеклассников. Даже Ленка, с которой до восьми лет мы проводили вместе каждый божий день, не признает меня. Даже не здоровается.

Ребят в классе человек шесть, девочки преобладают. Время военное и порядки в школе строгие, в чем-то военизированные. Так с зарядки, проводящейся на школьном дворе, в класс ходим строем. Как-то наша классная дама закончила свой урок досрочно и повела нас на выход. Тишина, идем в ногу, шаги отчетливо разносятся по школе. А я, вдохновленный строем, начал с силой печатать шаг.  Отставшая от нас учительница догоняет класс, останавливает строй и требует ответа, кто топал так громко. Класс молчит. Снова повторяет свой вопрос. Молчат не только ребята, но и девочки. Снова вопрос. Мне становится неловко перед девочками, и я признаюсь в нарушении. Мы молча продолжаем движение к выходу, значит, я прощен.

Мой сосед по парте Сема Гриншпун. Очередной приказ по школе касается мальчишек, постричься под машинку, то есть наголо. Все ребята в классе выполнили приказ и светятся лысыми черепами. Зрелище не самое приятное и выполнять приказ не хочется. А тут еще появился компаньон в этом противостоянии – Сема. У него, как он считает, серьезная причина. Папа на фронте и ему надо послать фото Семы с пышной шевелюрой. И он тянет резину. Его ругают и посылают в парикмахерскую, а он не идет. Я молчу, но тоже пока не стригусь. Кончается это тем, что нас обоих выгоняют с урока в парикмахерскую.

В рабочий ритм вхожу  вразвалочку. Тому есть несколько причин. Во-первых, мы занимаемся во вторую смену. Утром я помогаю дедушке и бабушке, когда в этом есть необходимость. Или просто живу в свое удовольствие. Ведь сентябрь на Украине прекрасен. Во-вторых, у меня новые учителя и новые предметы. Должен признаться, что я не сразу принял алгебру. Не укладывалось в голове, как это можно производить арифметические действия с буквами. А преподавал математику признанный корифей – Антон Игнатьевич. У него  учились родительское, да и наше поколения Корнеевых.  Очень серьезный и требовательный преподаватель. Собственно, он не одинок, есть еще брат биолог  Еремей  Игнатьевич. Но если первого уважительно называют  Антон, то второго  Ерема. Он также грамотен и уважаем. Просто, в сравнении с братом он уступает ему первенство.  В-третьих, и это самое главное, надо было привыкнуть к мысли, что надо мной нет никакого контроля. Не было его и раньше. Родители  могли просто спросить, как дела, но не заглядывали в мои тетради. В дневнике у меня все было отлично, но уровень самостоятельности был другой.  Ну и конечно, сыграли свою роль продолжительные каникулы, которые у меня начались еще с первомайских праздников.

Уроки учу  вечером, после возвращения из школы. Бабушка возится у плиты, дедушка что-то мастерит на верстаке. Мне задано выучить наизусть «Песнь о вещем Олеге». Читаю вслух, так как бабушка очень любит стихи и слушает с большим интересом. Потом алгебра. С тоской  вспоминаю пятьдесят тетрадей, купленных мамой в 1941 и оставленных на шкафу при эвакуации. Дело в том, что бумаги нет, и я пишу на листах, вырванных из старых иллюстрированных журналов. Бабушка посоветовала мне забраться на чердак и поискать бумагу там. На чердаке много интересного. Несколько журналов «Нива» за 1928 год, книги неизвестных мне авторов. В одном из журналов я нахожу отрывок из «Золотого теленка» Ильфа и Петрова. Впервые знакомлюсь с Шурой Балагановым  и Паниковским, когда они распиливают металлическую гирю. Нахожу записи  дяди Лени, его книги, но бумаги нет ни какой. Позже эта проблема как-то решится, но пока пишу между строк в старом журнале. Еще мне предстоит разобраться с доказательством теоремы, но времени уже много, поэтому я только пробегаю глазами текст, не особенно вникая в существо дела.

Урок геометрии у нас второй. Антон Игнатьевич вызывает меня к доске, где я и поплыл. Мое путешествие по теореме заканчивается  жирным колом в дневнике. Причем, как мне показалось, Антон ставил его с особым удовольствием. Надо сказать, что эта единица была первой и последней за годы учебы. Она меня встряхнула и заставила заниматься, как следует. Но если учебный процесс стабилизировался, то поведение на уроках никак не входило в привычную норму. Уборка капусты в городе совпала, а может, инициировала,   появление в классах проволочных пистолетиков. «Заряжаешь» пистолетик кусочком капустного листа, нажимаешь спусковой крючок, и твой заряд легко преодолевает классную комнату. Накануне бабушка резала капусту, и я запасся изрядным количеством « патронов». Первый урок Еремея Игнатьевича. По сравнению с братом Антоном Ерема демократ. Может быть поэтому, я начал стрельбу на его уроке. У доски мой приятель, в него я и целюсь. Выстрел. Пулька минует цель, от классной доски отскакивает в потолок, откуда вертикально падает на лысину Еремы, а с нее прямо на классный журнал. Ерема внимательно изучает предмет, багровеет и спрашивает: Кто стрелял? Думаю, что большинство заметило только результат, но не видело стрелявшего. Кроме Семы. Но и он, и весь класс молчит. Ерема несколько раз повторяет вопрос, но не получив ответа, читает нам мораль.

После этого события пистолет я забросил, но появилась новая игрушка. Кто-то, кажется Вадик, принес кусок киноленты. Если один кадр пленки сложить конвертиком, получается отличная трещотка. Одна такая трещотка завалялась у меня в кармане, и обнаружил я ее на уроке нашей классной руководительницы. Достал из кармана, щелкнул пару раз, учительница насторожилась. Тогда я зажал трещотку между пальцами ладони, поставил локти на парту, а обе ладони прижал к щекам. В такой невинной позе уставился на учительницу и нажал на трещотку. Учительница бросила на нас взгляд и продолжила урок. Пришлось нажать на трещотку еще пару раз. Теперь все ее внимание сосредоточено на нас. Моя поза невинна, руки на виду, а Сема что-то делает под партой. Гриншпун прекрати безобразие! Сема извлекает руки из-под парты, демонстративно трясет ими над партой. Он знает прекрасно, что это мои проделки, но не выдает. Хотя его дальний предок продал Иисуса Христа, Сема стоек, как партизан. Я понимаю, что учительница накалена до предела и убираю трещотку в карман.

И еще раз в первой четверти я становлюсь возмутителем спокойствия. На этот раз, сам того не желая. Летом, в гостях у Вадика, я катался на детском велосипеде. Педалей на нем не было, торчали только оси от них, ржавые, зазубренные. Об одну из них я поцарапал икроножную мышцу. Пыль, жаркая погода способствовали образованию гнойника. Время шло, а ранка не заживала, а становилась больше. Особой боли не было, но вид ее тревожил. Утром до школы пошел в поликлинику. В хирургическом кабинете мне обильно смазали ранку какой-то дурно пахнущей мазью. Это была или мазь Вишневского, или ихтиоловая мазь. Скорее последняя, так как мазь Вишневского была нужнее фронту. Забинтовали ногу, и я пошел на урок. При ходьбе бинт сполз вниз, обнажив густо смазанную ранку. Запах мази распространился по классу. Ученики знали причину и терпели, а вот учительница вышла из себя.»Кто и какую гадость притащил в класс?»  С трудом дождался конца урока, снял повязку, и лечение раны пришлось отложить. Как оказалось, на полгода. И только в санчасти погранотряда с помощью новейшего тогда лекарства «белого стрептоцида» удалось залечить рану.

Уборку классов в эти годы осуществляют сами ученики. Подходит наша с Семеном очередь. С нами две девочки с соседней парты. Нина, сидящая передо мной, высокая, стройная и очень серьезная девушка, и ее соседка Оля, темноволосая девушка с более мягким характером. Мы с Сёмой подметаем пол, передвигаем парты, девушки моют доску, парты, пол. Когда надо сменить воду, Оля берет ведро и бежит за чистой водой в туалет. Нина презрительно фыркает, хмурит брови и говорит:»Юра, нужна чистая вода». Безропотно выполняю то ли просьбу, то ли приказ, так как понимаю, что ведро тяжелое и идти за водой далековато, на другой конец школы. Время было суровое, и никто не роптал. Ведь мы не только убирали классы, но и несли вахту  в здании школы. В праздничные дни ноября эта вахта была круглосуточной. Мне выпало ночное дежурство накануне седьмого ноября. Военрук выдал нам винтовки со спиленным бойком затвора, провел инструктаж. Дежурили парами, такие же дежурные, но без оружия находились на каждом этаже. Ночью нас дважды проверили, как мы выполняем устав караульной службы. Относительно устава я пошутил, хотя мы его действительно изучали самым серьезным образом. Не только в шестом классе, но и годом раньше в пятом в Гродеково. И не только устав, но и трехлинейную винтовку образца 1899/1930 года, оружейные приемы и еще многое другое. Если бы война не кончилась в 1945 году, мы бы пришли в армию достаточно подготовленными бойцами.

Ну а дежурство в праздничную ночь закончилось скандалом. Нет, не у нас, а выше, в прямом и переносном смысле. На верхнем этаже школы располагался штаб караульной службы, в числе руководителей которого был ученик 10 класса, сын военкома города. Военком всегда достаточно влиятельная фигура в городе, а в военное время тем более. Так вот спеси у сына было больше, чем у отца. В ночь дежурства десятиклассники принесли в школу водку, напились и набезобразничали. Нет смысла рассказывать о содеянном. Сына военкома исключили из школы, от фронта, как призывника его спас папа. И уже не нашу, а другую школу он все же окончил.

Кроме дежурства в школе мы еще помогали колхозу в уборке урожая. Выпал снег, а на полях еще осталась неубранной кукуруза. Вот эту работу и выполняли ученики старших классов. Стволы кукурузы возвышались над заснеженным полем, как солдаты на плацу. Початки легко отделялись от ствола, не надо было нагибаться, рыться в снегу, как при уборке картошки. Вот только обувь у большинства была совсем плохой, а снег выпал глубокий, А  руки намокли и замерзли от заснеженных початков кукурузы. Но этот поход был после праздника, а накануне 7 ноября в школе организован вечер для старших классов. На нем раскрыли свои таланты мои одноклассницы.     Очень трогательно прозвучала песня «Жил в Ростове Витя Черевичкин», о которой я уже писал выше. Хороший голос, песня трогательная и любима всеми, все это обеспечило успех. Кроме нее блестяще отплясали две девушки. Так получилось, что с одной из них мне по пути. Ее зовут Лида, когда я рассказываю бабушке о вечере, она объясняет мне, что это дочь монопольщицы. В переводе с «местного языка»  это значило, что ее мама работала продавщицей винно-водочных изделий. Монополией на продажу водки обладало государство, поэтому магазины такого типа назывались в народе монопольками.

Вторая спутница Маруся, племянница нашей соседки по Советской улице. В школе ее величают Мусей, на улице Муськой. Она учится в одном классе с братом Борисом. Дома она очень активно помогает тете в огороде, по дому. Муся хорошо сложена, энергична. И здесь она берет инициативу в свои руки. Вернее не инициативу, а нас с Лидой. Впервые в жизни девушка ведет меня под руку. Я понимаю, что молчать не гоже, мучительно ищу тему для разговора, но, увы. Так и доходим в молчании до поворота на нашу Советскую улицу. С Мусей мы уже не молчим, находится тема для разговора, взаимопонимание. Может быть потому, что она старше, рассудительнее их. Через годик-другой Муся выйдет замуж за молодого шахтера. А для других девчонок-одноклассниц мы просто не существуем. Понадобится долгих четыре года, чтобы ситуация изменилась. Когда я уже студентом первого курса МАИ приехал в Чистяково, узнавали и заговаривали не только бывшие одноклассницы.

И еще одно значимое для всех нас событие произошло летом этого года. Дядя Миша – Михаил Никифорович Корнеев – не баловал семью своими посещениями. На моей памяти такого не было, да и рассказы бабушки о своем сыне относились к годам его учебы. Письма тоже летели в одном направлении: из Чистяково в Москву. Ответы были очень редки, чаще всего это были почтовые открытки. Вся переписка велась через Марию Михайловну. В тридцатые годы дедушка и бабушка побывали в гостях у дяди Миши. Их поездка совпала по времени с интереснейшими событиями тех лет спасением экипажа парохода «Челюскин». Подвигу наших летчиков, вывезших челюскинцев с льдины, был посвящен вечер в Колонном зале Дома Союзов, на котором и побывали дедушка с бабушкой. Они были горды своим сыном, причастным к столь значительным событиям в жизни страны. На вечере блистали юмористы. Из всех рассказов запомнились подарки героям-летчикам: Водопьянову – огромный сосуд с водкой, а Коккинаки – корзина яиц.

Мама и тетя Шура не раз писали дяде Мише в письмах, что родители скучают и очень хотели бы видеть  сына у себя в гостях, но положительного ответа так и не получили. И вот тетя Шура, понимая, что возраст родителей достаточно серьезен и времени на ожидание нет, послала в Казань, где в это время трудился дядя Миша, сообщение. Кажется это была телеграмма примерно такого содержания. Папино здоровье таково, что он может не дождаться приезда сына, прилетай. Не могу сказать, что были уверены в результате, но ответа ждали с большим волнением. Ответ оказался неожиданным.

Сентябрь был очень теплым и солнечным. В один из таких дней, около полудня в небе над нашим домом появился самолет. Над нашим – это не преувеличение. Он, конечно, пролетел над городом, но круг или два сделал именно над нами. Воздушные трассы не пролегали над городом Чистяково, и самолет, совершающий круги над нами был настоящим событием. Событием не только для нашей семьи, но и для всего города, потому что родственников в Чистяково было немерено, да и дедушка был личностью известной. А мы стали гадать, где ему лучше совершить посадку. Перебрали в памяти все известные нам полевые аэродромы, и, конечно, не угадали. Летчики посадили самолет на скошенное кукурузное поле, примерно в в пяти километрах от станции Чистяково. Полчаса ожидания, и по нашей улице Советской заторохтел мотоцикл с коляской, в которой приехал долгожданный дядя Миша. Радости не было предела. Большинство из нас не видели его много лет. Подтянулись родичи и знакомые. Пришла бабушка Кулына, тетя Зина с детьми, тетя Саша, Захар Пантелеевич много малознакомых людей. Застолье в памяти не осталось. О себе дядя Миша говорил мало: директор авиационного завода в Казани, работа очень напряженная, ребята учатся, с ними живут сестры Марии Михайловны. От нас полетит в Ростов на Дону в командировку, вылет завтра после обеда.

Утром дядя Миша пригласил всех совершить полет на городом. К этому времени тетя Шура договорилась на работе с руководством, и к нам подъехал грузовой автомобиль, на котором мы и отправились к самолету. В кабину села бабушка Матрена Куприяновна, остальные забрались в кузов. Дед ехать категорически отказался, не объясняя причин отказа. Самолет гордо возвышался над кукурузным полем. Это был грузовой вариант самолет ЛИ-2. Прародителя его звали «Дугласом», а приспособили его к нашей действительности главные конструкторы Лавочкин и Ильюшин. Внутри фюзеляжа сохранилось лишь одно посадочное место, в это кресло посадили бабушку.  Предварительно дядя Миша ознакомил бабушку с кабиной пилотов, заглянули туда и все остальные, после чего разместились у иллюминаторов. Заработали моторы, разбег, и мы летим над родным городом. Все мы впервые в воздухе. То и дело слышатся возгласы: смотрите-школа, дом наших родичей на Дубовой, 27-я шахта, наша хата – Ура! Самолет наклонил нос и пикирует под небольшим углом на наш участок. Возле дома стоит невозмутимый дед. Интересно, какие чувства испытывал он, наблюдая за полетом своего сына. Выпытать это у него не удалось. Полет закончился, все чувствовали себя нормально, несколько напряженно перенесла его бабушка. Распрощались с дядей Мишей и экипажем, помахали им вслед платочками и уехали домой. Кстати перед самым отлетом дядя Миша предложил мне улететь с ним в Казань и пожить у них. Заманчивое предложение, но как решиться на это без согласия мамы. Тем более, что мама пишет о нашем приезде на границу с тетей Шурой и Линусей, как о вопросе уже решенном. Но пока погранотряд из лесов под Смоленском перекочевал ближе к Минску, а до границы еще километры и километры, которые предстоит пройти с боями.

И еще одно значительное для нас событие произошло этой осенью. В один из вечеров мы сидим в жарко натопленной хате, и  каждый занимается своим делом. Я сижу за большим столом, занимаюсь уроками. На его противоположном конце дедушка ремонтирует бытовой прибор, принесенный ему накануне. Бабушка что-то готовит у печки. Кстати, после мангалов, на которых мы готовили в Ташкенте и которые заправлялись щепками, обломками веток и прочим мусором. После дальневосточных печей топившихся дровами, здесь мы снова вернулись к родному угольку, и не к какому-то курному, а к донецкому антрациту, с блестящими как зеркало гранями. Бабушка заправляла печку углем, немного прикрывала трубу, чтобы горение было спокойным, и всю ночь не знала забот. Утром в печке было достаточно жара, дополнительная растопка не требовалась, надо было только подкинуть в печку уголька. Получается, что печку растапливали однажды осенью, а всю зиму только добавляли в нее уголь.

Наш мирный спокойный вечер нарушила песня, доносившаяся с улицы. Певец двигался вдоль нашего участка и пел. Хороший сильный мужской голос выводил «Летыть галка через балку…» Потом голос стих, и под нашими окнами послышались чьи-то шаги. Дорожка вокруг дома была выложена большими плитами известняка, на которых каждый шаг звучал отчетливо. В комнате, где мы сидим, два окна выходящие на эту дорожку. Но за окном темень, кто идет не видно, а мы, как на ладони. Это всегда смущало меня, и я с удовольствием выполнял бабушкин наказ закрыть ставни. Но одно окно всегда оставалось не защищенным, и через него видно, что к входной двери прошел мужчина. Открывается дверь из сеней и о, радость, перед нами дядя Леня!

Последний раз все мы виделись с дядей Леней в конце лета тысяча девятьсот сорок первого года. Особенно тяжела разлука была для бабушки Моти, ведь они пережили оккупацию, когда о судьбе детей ничего не знали. И вот теперь радости нет границ. Бабушка не насмотрится на сына, при этом замечает все: и морщинки, появившиеся у его глаз, и худобу, и старенький свитер с дыркой на воротнике. Привез ли дядя Леня своим родителям подарки, не помню, а вот бабушка, тут же полезла в сундук и одарила сына новым свитером.

Дед заводит разговор о войне. В это время наши войска вели бои в Венгрии, дедушка проштудировал энциклопедию и сел на своего конька. А скажи сын, что ты знаешь о городе Будапеште? Дядя Леня, конечно, знал только то, что это столица Венгрии. Дедушке только это и нужно было. Город носит имя, состоящее из двух частей: Буды и Пешта. Далее следовал обстоятельный доклад об истории города. Между прочим, доклад очень интересный. Дедушка читает не только энциклопедию, но и прессу, причем читает очень внимательно и критично. В частности, он подметил интересную деталь. Каждый год в газетах публиковались рапорты разнообразных властных структур и коллективов  о досрочном выполнении тех или иных планов. Причем, видно не очень задумываясь над текстом, писали «Посевная кампания в текущем году завершена на двадцать дней раньше чем в предыдущем году». Дедушка с удовольствием задавал мне вопрос, что значит на двадцать дней раньше? Я отвечал примерно так. Ну, если сейчас двадцатое апреля, значит, посеяли пшеницу первого апреля. Дедушка хитро ухмылялся, доставал газету  за предыдущий год и показывал статью, из которой следовало, что в том году отсеялись на 18 дней раньше предыдущего. Еще одна газета из архива, из которой следовало, что сев и в том году завершен досрочно. Просуммировав достижения передовиков за несколько лет, мы приходили к выводу, что сев в текущем году начался и завершился еще в зимнее время. Дедушка был страшно доволен, что посрамил внука и нашу прессу.

Визит дяди Лени был очень кратковременным, так как он направлялся в командировку на один из заводов Ростова. Встречи с дядей Леней  всегда отличались особой теплотой. Он излучал доброжелательность, был внимателен и нежен к близким. А ко мне особенно, может быть потому, что, когда я появился на свет, ему было всего тринадцать лет, и я рос на его глазах.  Таким он и оставался до конца своих дней добрым, внимательным ко всем родичам, и что бывает не часто, обязательным в переписке. А писал он десятки писем во все концы Союза, хотя и зрение сдало и приходилось для чтения пользоваться лупой. Его письма своеобразный клад, который может быть приобщен к истории и родословной семьи Корнеевых. Да и то, что мы имеем сегодня родословную, заслуга мамы и в огромной степени дяди Лени. Его связи с родственниками, огромный труд по сбору данных, в том числе в архивах Донецкой области и церкви обеспечили нас информацией о нашей многочисленной родне, о поколении конца 19 и начала 20 века.

Пришла зима и наш дальний родственник, мой ровесник принес мне небольшие лыжи. Лыжи были похожи на самодельные, но и они доставили радость. Не помню, виноваты ли лыжи в том, что пропустил несколько дней учебы. Именно в эти дни моих одноклассников приняли в комсомол. Не находил себе места не только потому, что это событие было чрезвычайно важно для меня. Мама прислала письмо, в котором сообщалась дата нашего отъезда в Белоруссию, где уже находился погранотряд. И я очень боялся, что не успею вступить в комсомол в родной школе. Начал энергично изучать устав, прошедшие этот этап ребята рассказывали, какие вопросы задают в горкоме комсомола. Настал день приема на комсомольском собрании школы. Волновался зря. Комсомольский секретарь, десятиклассница Коновалова извлекла меня из группы таких же растерянных кандидатов на прием, поставила на подиум зала. Собрание задало дежурный вопрос и дружно проголосовало за прием меня в члены Всесоюзного Ленинского союза молодежи.

Через пару дней завершит наш прием Горком комсомола. За столом секретарь, молодой крепыш с закатанными рукавами рубашки, два  шахтера, пионервожатая соседней школы, Один вопрос по уставу и добрые напутствия вместе с новеньким комсомольским билетом. Он и сейчас цел и также дорог мне. Конечно, не всегда и не все в организации комсомольской работы нравилось мне, но сомнений в правильности выбранного пути не возникало никогда. Через неделю после приема снимаюсь с учета в горкоме, так как предстоит отъезд в Белоруссию.

В эти декабрьские дни война снова и очень остро напомнила о себе. Подхожу к школе, как обычно, за полчаса до начала уроков и вижу, что все старшие классы на улице перед школой. Здесь же наши классные руководители, завуч. Со звонком, сгруппировавшись по классам, идем по центральной улице к зданию горсовета и от него к госпиталю, расположенном в пяти минутах ходьбы. Сегодня ночью умер тяжело раненый боец. Проводить его в последний путь пришла не только наша школа. Люди пришли не на дежурное мероприятие по разнарядке, а потому, что эта смерть отозвалась болью в сердце у каждого. Не было ни одной семьи, которая не проводила бы близких на войну. В нашем госпитале смерть не была частой гостью, поэтому так остро переживали все потерю человека. Молча прошли мы путь от госпиталя до городского кладбища, где прозвучал троекратный оружейный залп.

Конец декабря, да и первые числа января проходят в напряженном ожидании заветного вызова от мамы. В процессе ожидания как-то незаметно пролетел новогодний праздник. Помню, я нашел на чердаке у бабушки какую-то книжку, где описывался новогодний праздник в семье революционера. Чтобы как-то скрасить праздник в отсутствие елки, отец берет ветку обыкновенного дерева, острым ножом делает многочисленнее надрезы коры, которая образует завитки. Такая «завитая» ветка сыграла у них роль елки. Повторять их опыт я не решился, дедушке было не до этого, а бабушка испекла пирог из кукурузной муки с начинкой из варенья. Новогодний пирог показался нам очень вкусным.

 

ГОД ТЫСЯЧА ДЕВЯТЬСОТ СОРОК ПЯТЫЙ

Наконец наш отъезд становится реальностью. К нам приехал наш старый знакомый солдат-москвич по имени Федор. Он получил краткосрочный отпуск и попутно поможет нам выехать к месту службы мамы и Николая Федоровича. Его приезд к нам совпал с небольшим происшествием местного масштаба. Поздний вечер, каждый занят своим делом, в доме тепло, уютно. Над столом в стареньком абажуре яркая электрическая лампа. В какой-то момент электрическая проводка, которой уже много лет, не выдерживает нагрузки. Треск, вспышка и провод над абажуром загорается. Небольшая паника, тетя Шура сует Федору в руки ножницы, чтобы он обрезал провод. Федор оказался самым опытным и проворным из нас. Он схватил рукавицу, которую ремонтировал перед этим и сильным рывком оторвал горящий провод. Потом зажгли свечу, дедушка сменил пробки, и посмеялись над предложением тети Шуры обрезать с помощью ножниц провод под напряжением.

Утром мы прощаемся с дедушкой и бабушкой и отправляемся в город Сталино. Везет нас какой-то дальний родственник: толи шофер, толи владелец автомашины. В Сталино нас привечает мамина подруга Татьяна Трофимовна, с чьей семьей мы делили место в купе и все тяготы эвакуации из родных мест в далекий Казахстан. Тетя Шура отправляется на вокзал, а мы с Линусей свободны в выборе занятий. Я отправляюсь на главную улицу родного города, с которым расстался в сентябре 1941 года. Прохожу улицу Артема от здания драматического театра  до знаменитого табачного магазина у металлургического завода. До боли знакомые места, но вернуться в атмосферу довоенных лет не дают остовы обгоревших зданий медицинского института, дома пионеров, гостиницы «Донбасс». Радуют глаз сохранившиеся дом инженерно-технического работника, дом правительства, кинотеатр имени Т.Г.Шевченко. Как рассказывают, кинотеатр спас от поджога житель города. Открытие этого кинотеатра в предвоенные годы было событием для всего города. Трехзальный кинотеатр имел просторные фойе, входы в залы и сами залы, были отделаны цветным бархатом. Каждый зал имел свой цвет. Нижний этаж был отдан документальному кино. На сеансы приезжали целыми семьями со всех концов города.

В этот день побывать у дома, где мы жили мне не удалось, а на следующее утро нам пришлось покинуть гостеприимную семью Бердниковых и отправиться на вокзал. В первый день тете Шуре приобрести билеты не удалось, а нам надо быть ближе к кассам вокзала, ближе к занятой очереди. Вокзала, как такового, нет. От него остался присыпанный снегом скользкий паркетный пол. Кассы ютятся во времянке. В ней тесно, душно, негде даже присесть. Выручают местные жители. Преодолеваем многочисленные железнодорожные пути. В добротном теплом доме организован «отель» для пассажиров. Недостатка в желающих провести в нем ночь, а то и две, нет. На стене комнаты репродуктор, снабжающий новостями от Совинформбюро,  на столе потрепанная книжка без обложки:»Тысяча и одна ночь». Книжку я «проглотил» за пару часов, единственное, что осталось слушать разговоры постояльцев. Сколько времени мы провели на этом постоялом дворе вспомнить не смог. Кажется одну ночь, а к вечеру следующего дня тетя Шура приобрела билеты на московский поезд. Почему-то моя память не сохранила информации о Федоре. Когда и куда он исчез на время нашей поездки в Москву. Может быть, его роль сводилась к доставке нам проездных документов в  Белоруссию.

Утро мы встречаем в поезде. В плацкартном вагоне наши соседи

молоденький вновь испеченный лейтенант и  очень самоуверенная хорошо одетая и воспитанная девушка, как позже выяснилось десятиклассница. Если девушке семнадцать, то и лейтенант недалеко ушел от нас по возрасту. Ему еще нет двадцати. Он изо всех старается казаться бывалым офицером, смелым и независимым. Как может, старается привлечь внимание к себе девушки. Для этого организует игру в карты на деньги. У них не хватает одного партнера и, откровенно говоря, мне очень хотелось принять участие в игре. Увы, я был неплатежеспособен, да и тетя Шура не одобрила бы это. Из этой затеи ничего не получилось, и лейтенант куда-то исчезает. В его отсутствие девушка становится проще, мы беседуем о ее поездке в столицу, об учебе. За окном настоящая зима. В отличие от Донбасса, где земля была прикрыта тонким слоем снега, здесь огромные сугробы. Елки вдоль полотна железной дороги в белых снежных пелеринах, реки подо льдом. Настроение отличное. Впереди у нас Москва, новые незнакомые белорусские края, граница. Поезд идет не по кратчайшему пути, через Харьков, а более длинным, кружным путем через Елец. Не так уж много времени прошло после освобождения этих областей от фашистов. Вдоль дороги то и дело попадаются остовы сгоревших товарных вагонов, металлоконструкция взорванных мостов. Поэтому скорость движения ниже, чем в прежние довоенные времена.

В Москву мы приезжаем ранним утром на Павелецкий вокзал. До дома Федора рукой подать. Нас встречают как родных, оставляем вещи в их доме, и отправляемся с Федором вдвоем на Белорусский вокзал. Четыре станции метро: Третьяковская, площадь Свердлова, Маяковская, Белорусский вокзал. Поднимаемся на эскалаторе, выходим на улицу Горького, делаем полсотни шагов в сторону центра и сворачиваем направо. Перед нами длинный пологий спуск к вокзалу. Сегодня он выглядит совсем не так, как в далеком сорок пятом. После войны в нем прорезали выезд на Бутырскую улицу, заново сформировали движение по площади, оформили тротуары. Тогда же был пологий, покрытый асфальтом склон. На самом верху его расположились лоточницы. Платки, пальто, румяные от мороза лица, горластые, острые на язык женщины. Типичные торговки того времени. Федор увлекает меня к одной из них, торгующей мороженным. Желания лизать на морозе эскимо у меня нет, но отказать Федору не могу. Он берет инициативу в свои руки, а я извлекаю деньги. Тетя Шура дала мне какую-то крупную купюру, которую я и разменял, беря билет в метро. Федор видел деньги и поэтому рассчитывает на меня. У меня в руках десятки, две из которых,  кажется я, отдал продавщице. С мороженным в руках направляемся к вокзалу, весело обсуждая что-то. Вдруг продавщица начинает громко взывать к нашей совести, требуя заплатить за покупку. Останавливаемся, она подбегает к нам и говорит, что мы не дали ей ни копейки. Я возмущен, говорю, что отдал ей двадцать рублей, но продавщица гнет свою линию и грозит милицией. Федор советует мне отдать требуемую сумму, я потрясен наглостью продавщицы, но отдаю еще двадцать рублей. Несправедливое обвинение так обидело и оскорбило меня, что память сохранила этот эпизод в мельчайших подробностях. А вот понять, что же произошло в действительности, помог рассказ бабушки Анны Гордеевны о рынке и его нравах.

Бабушка уходила на рынок, когда все еще спали. Летом это могло произойти и в пять, и в четыре, и в три часа утра. Ей важно было оказаться в числе первых покупателей, иметь возможность выбора товара без толкотни и суеты. Процесс купли не был самоцелью. Для нее главным было приобретение для семьи свежих вкусных продуктов. И покупала она ровно столько, сколько было необходимо сегодня для еды. Она никогда не набирала продуктов впрок, так как готова была каждый день совершать походы на рынок, не взирая на погоду и свое самочувствие. Бабушка не только хорошо знала рынок, но и была очень наблюдательна. Вот краткое изложение ее рассказа.

Август. Послевоенные сороковые годы. Колхозный рынок города Сталино (теперь Донецк). Кузова грузовиков полны огромных спелых еще хранящих тепло приазовской степи арбузов. Торгует арбузами колхозный водитель, восседая на самом огромном из них. Водитель доброжелателен, выполняет любые капризы покупателей. Спокойное движение очереди нарушает группа цыганок. Собственно покупку делает одна из них, а остальные играют роль, как теперь говорят, группы прикрытия. Цыганка извлекает из своих многочисленных юбок крупную денежную купюру и размахивая ею как знаменем, начинает торг. Сначала она отправляет продавца за арбузом, лежащим у кабины, но когда тот уже карабкается с выбранным плодом к ней, отравляет его в другую сторону. Продавец в конце кузова перебирает груду плодов, терпеливо выполняя все прихоти цыганки. Причем все это время цыганка свои слова подкрепляет взмахами руки, держащей на виду 50 рублей, деньги по тем временам не малые. Когда продавец заметно устает, цыганка незаметно прячет деньги и останавливает свой выбор на трех самых больших арбузах. Убирает их в корзину, а когда продавец называет сумму покупки, цыганка требует с него сдачу с пятидесяти рублей. Продавец утверждает, что не брал у нее никаких денег. На это цыганка реагирует мгновенно, обращаясь за поддержкой к очереди. Вы же все видели мои пятьдесят рублей? Продавец не сдается и тогда в атаку переходит группа прикрытия. На повышенных тонах, перебивая друг друга, цыганки не стесняются в выражениях, обвиняя продавца в обмане. Очередь сохраняет нейтралитет, и продавец сдается, понимая, что арбузы уже не вернешь, а, скандаля, он потеряет больше. Цыганки удаляются, унося арбузы и сдачу общей стоимостью в пятьдесят рублей.
В моем случае Федор, этот тертый московский парень, прошедший школу Павелецкого вокзала и ближайшего рынка поступил как цыганка. Он взял у меня две десятки, помахал ими на виду у продавщиц, а пока я получал мороженное, спокойно убрал деньги в карман. Когда скандал достиг апогея, сказал:»Что ты с этими бабами сделаешь? Отдай им еще двадцать рублей». Таким образом, он приобрел нужные ему деньги и избежал столкновения с милицией, которую могли вызвать продавщицы.

На вокзал мы приехали, чтобы узнать расписание поездов на запад. Занимался этим Федор, поэтому информации об этом в моей памяти не осталось. В этот день мы уехать не смогли и с тетей Шурой и Линусей отправились по Москве. Спускаемся в метро, где наряду с кассой билет можно купить в автомате. Стоил он копеек 15, и эту сумму можно было набрать в разных вариантах. Затаив дыхание, отправляем в приемный зев автомата наш набор копеек. Автомат принимает наш взнос, но вместо того, чтобы выдать нам билет, начинает ворчать, громыхать, привлекая внимание окружающих. Вместо того, чтобы нажать кнопку возврата денег, мы убегаем от него, смеясь и радуясь непонятно чему. Наверное, тому, что разозлили этот московский автомат.

Вечером этого же дня тетя Шура предложила проведать жену дяди Володи. Доходим до Пушкинской площади, проходим мимо памятника Александру Сергеевичу, сворачиваем направо и идем вниз по Бульварному кольцу. Слева от нас добротные многоэтажные дома. Улицы не освещены, прохожих практически нет, и мы с трудом находим нужный нам дом. В доме два выхода парадный и запасный, широкие лестницы, высокие потолки. Нужную нам квартиру находим с посторонней помощью. То, что мы увидим, вызовет легкий шок. Мы не избалованы жизнью, не имеем огромных апартаментов, но такое московское жилье увидели впервые. Под так называемую квартиру переоборудован запасный выход дома. Дверь на улицу закрывает собой платяной шкаф, перед ним небольшой стол, у входа в это помещение кровать. Расстояние между предметами обихода минимальное. Мы с тетей Шурой и Линусей в одном углу, хозяйка, яркая, молодая женщина — в другом. Фотография, из альбома бабушки Моти, очень точно передает ее облик. Тетя Шура обменялась с ней информацией, пожелали друг другу всего доброго и расстались. Возвращаемся на свой «постоялый двор», где нас уже ждут. Встречают нас всегда тепло и приветливо, и хотя живут стесненно, всегда находят место для ночлега. Билеты до столицы Белоруссии куплены на завтрашний вечер. Следующий день пролетает незаметно, на вокзал нас провожает моя ровесница племянница Федора. В этот вечер Москва салютовала нашим доблестным войскам, освободившим 17 января 1945 года от фашистов Варшаву. Под звуки орудийных залпов наш поезд медленно покидал столицу.

М И Н С К  —  ТЫСЯЧА ДЕВЯТЬСОТ СОРОК ПЯТОГО ГОДА  

Утром поезд медленно подъезжает к перрону Минского вокзала. Собственно вокзала, как такового нет. Как и в Сталино, кафельная плитка, застилавшая пол здания, по которой сейчас скользят прохожие, это все что осталось от него. Рядом выстроен небольшой барак, заменяющий зал ожидания. В нем остается Линуся под опекой Федора и наши вещи, а мы с тетей Шурой отправляемся на окраину города, где разместилось управление погранвойск. Центр города представляет собой страшное зрелище. Целых зданий практически нет. Всюду следы пожаров. Окраина сохранилась лучше, но здесь преобладают частные домики. За ними буквально в лесу за деревянным забором построены  домики, нужной нам организации.

У ворот небольшой деревянный домик КПП, в нем окошко для общения с посетителями. Тетя Шура начинает разговор с дежурным, а я любуюсь окружающим лесом. Пограничники действуют очень оперативно, в течение получаса мы получаем необходимые документы, и  теперь надо быстрее купить билеты. Когда возвращаемся в город, уже вечереет, на эту ночь наш дом – «зал ожидания» вокзала. В кавычки слово зал я поместил не случайно. Внутри помещения несколько рядов скамеек. И эти скамейки, и все пространство вокруг них занято и  скамейкиения несколько рядов скамеек. ь наш домлучаса мы получаем небходимые документы. На западе Белоруссии еще неспокойно, много банд, в том числе и польских. Железнодорожное движение восстанавливается не просто, вот поэтому так много пассажиров осело в зале ожидания минского вокзала. Наши вещи совсем близко от входной двери. Тетя Шура пристроила Линусю на вещах, и она спит. Пристраиваюсь на корточках рядом с ними, но уже через полчаса понимаю, что больше не выдержу. В этом зале не просто душно. От скопления большого количества людей, оттого, что помещение не проветривается и не убирается в зале стоит нестерпимая вонь. Никогда не относил себя к числу хлюпиков или рафинированных интеллигентов, но находиться больше в этой душегубке не мог. Предупредил тетю Шуру и вышел на улицу. Но на улице мороз и не маленький. Прихватил сначала ноги и руки, а затем забрался под пальто. Возвращаюсь в помещение, отогреваюсь и снова на улицу. Так всю ночь и кочевал туда-сюда. Утро принесло облегчение и не оттого, что народ зашевелился и стал покидать душное помещение, а потому что купили билеты на поезд идущий к границе.

Мы повторяем путь мамы, пройденный ею на полгода ранее, т.е. в июне 1944 года. Тогда впереди была прифронтовая зона, а  движение пассажирских поездов еще не было восстановлено. Потеряв какое-то время в ожидании попутного поезда, она попыталась уехать на одном из воинских эшелонов. Обратилась к часовому, а тот направил ее к начальнику эшелона, который внимательно прочел ее документы и посоветовал ждать своего поезда. Подтвердив, что не имеет никакого права взять ее. До слез ей было больно видеть, как, медленно громыхая на стрелках, проплывает мимо эшелон, который казался ей последней надеждой. На следующий день она уже не смогла сдержать слез, увидев на одном из перегонов, что этот эшелон с новенькими танками, так нужный фронту, пущен под откос польской бандой.

Поезд, в котором мы едем дальше, в основном сформирован из польских вагонов. В них только сидячие места и нет вторых полок, предназначенных для багажа. В нашем купе шесть человек. Напротив меня сидят тетя Шура с Лииной и еще какая-то женщина. На нашем сидении у окна мужчина, с другого края я, а в центре старшина. Он невысокого роста, хорошо сложен, уверен в себе. Одного взгляда на него достаточно, чтобы почувствовать, что он силен и ловок. Всю дорогу, что он проделал с нами, шутил, рассказывал какие-то смешные истории, обращаясь в основном к тете Шуре. Видно, что тетя Шура нравится ему. От Минска до границы 300 километров, при нашей скорости примерно тридцать пять – сорок километров в час это около восьми часов пути.  Какова конечная станция нашего путешествия , я не знал. За окном, в основном, лес. Станции Негорелая, Столбцы, река Неман. Ее размеры не впечатляют, очевидно, мы недалеко от истоков. Еще какая-то небольшая станция и, наконец, крупный узел Барановичи. С тревогой сообщают, что ее периодически бомбят немцы. И тут же успокаивают: бомбят чаще всего ночью. Стоянка поезд здесь более продолжительная, чем на предыдущих станциях. За Барановичами станции мелькают одна за другой. Запомнилось не русское название Альбертин. Почти как в песне, правда, там был Августин. «Ах, мой милый Августин, Августин.» Рядом приток Десны река Щаро и городок Слоним. Уже в темноте мы подъезжаем к Волковыску. Оказывается станции с таким названием в городе две. Мы выгружаемся в той, которая на окраине. Нас встречают Николай Федорович и два солдатика. Торопят к машине, так как прошлой ночью станцию Волоколамск бомбили. Грузимся в  американский грузовик «Студебеккер», и через полчаса мы под маминым крылышком в населенном пункте с таким необычным, но приятным названием.

             М е с т е ч к о   Р О С Ь

-Думаю понятно, что такое местечко, хотя такие название не свойственны России. Это не город, но и уже не деревня. Рядом села Станковцы, Студенец, Новое Село и т. д. Можно было бы сказать большая деревня, так как в Роси есть русская церковь,польский костел и имение одного из многочисленных потомков графа Потоцкого. Но прилагательное большая не спасает. В названии все-таки остается слово деревня. Поляки пошли дальше, если в их языке «Място» – это город, то местечко это городок. Уже не село и не деревня! В нескольких километрах от Роси цементный завод со своим поселком. В нем многоэтажные дома, магазины, баня с душевой и парилкой. Есть даже общественный туалет, но нет своей школы, нет ни церкви, ни костела и уже не соперник Роси.

Итак, въезжаем в Рось со стороны цементного завода. Справа правление совхоза, слева, принадлежащая ему череда рыбных прудов. За правлением огромный парк со столетними деревьями. Его тоже называют графским. Слева перед въездом на местечковую площадь два очень симпатичных двухэтажных деревянных домика. В одном медсанчасть погранотряда, другой принадлежит вдове полковника советской армии, погибшего в первые дни войны. Необычна судьба этой женщины. После смерти мужа она осталась на оккупированной территории с тремя детьми. Немцы не сочли возможным оскорбить память воина-офицера и оставили за семьей занимаемую ими квартиру. Во время войны умирает младший ребенок. Старшую дочь после освобождения Роси руководство погранотряда зачисляет в штат переводчиком. И ее жизнь обрывается трагически.

Чтобы выйти на площадь надо пересечь улицу одним своим концом упирающуюся в реку Рось. Ее левая сторона была застроена кирпичными очень симпатичными и благоустроенными домиками. В народе эта часть улицы называлась еврейской. Немцы сравняли  ее с землей, взорвав все строения. У самой реки четырехэтажное здание водяной мельницы и склад для хранения муки. У мельницы всегда полно телег с зерном. Со всей округи везут сюда свой урожай зерновых на переработку труженики села. Ни коллективных хозяйств, ни совхозов на этой земле пока нет. Противоположный конец улицы застроен частными домиками. В конце ее развилок. Направо грунтовая дорога, уводящая в лес, налево – в деревни Станковцы, Новое Село и далее через населенный пункт Старый замок, непосредственно к границе.

Площадь поразила меня своими размерами. В наших деревнях так не строят, у нас дома прижаты друг к другу и к дороге. Площадь несколько наклонена, в ее верхней части огромное монументальное здание костела. Внутри костела непривычные для русского человека сидения, чем-то напоминающие школьные парты. И самое главное превосходный орган. У входа распятие Иисуса Христа из керамики, покрытой эмалью. В тех места, к которым прикасаются прихожане, белые пятна, так как эмаль вытерта их губами.          На левой стороне площади небольшой магазин, а за ним, несколько в глубине, русская церковь. Для ее постройки  выбрана самая высокая точка местности. Здание церкви, уступая по монументальности костелу, успешно соперничает с ним за счет своей стройности, устремленности к небу, белоснежности. Улица между церковью и костелом выводит к начальной школе, радиоузлу погранотряда, домикам, где живут офицеры, дому священника. За ним на высоком холме русское кладбище. Дорога поворачивает налево к основному зданию школы, где занимаются старшие классы, а затем минует еврейское и польское кладбища, выходя к полевому аэродрому. Правая часть площади занята добротными жилыми домами, улица между ними и костелом ведет в деревню Студенец, куда постоянно убегают в самоволку солдаты, переулком можно выйти к штабу погранотряда. Нижняя часть площади занята заводом, изготавливающим сушеную картошку, зданием сельсовета и парикмахерской. Через три двора от сельсовета дом, в котором будем жить мы.

Калитка, небольшой палисадник, деревянные сени, вход в довольно вместительную кухню с печью, направо дверь в комнату, которую в деревнях называют светелкой. Радость встречи с мамой,   оттого, что все мы вместе, оттого, что, наконец, я дома. Позади путь из Донбасса в далекую Западную Белоруссию, ночевки у Татьяны Трофимовны Бердниковой, на вокзале города Сталино, у Федора в столице, на Минском вокзале. Обо всем этом идет разговор.

Утро нас несколько ошарашило. На кухне нас встретила незнакомая семья. Отец, по внешнему виду местечковый интеллигент, мама и двое прелестных мальчишек лет пяти-шести. Часть комнаты заставлена вещами, подготовленными к отъезду. Мальчики используют их для игры. Один из них уселся на чемодан и, обращаясь ко мне, говорит: «Я седе в кшесле, я седе в кшесле». Это был мой первый урок польского языка. Оказывается это семья хозяина дома, покидающая Рось и уезжающая в Польшу к родственникам на постоянное жительство. Вместе с ними мы проживем пару дней, но и после их отъезда мы не станем еще хозяевами квартиры. В доме остается сестра уехавшего с сыном и дочерью. Cестра – пани Ядвига – крупная женщина лет сорока-сорока пяти. Сыну Витеку 17 лет, дочери Марысе – пять. Оккупацию они пережили без особых происшествий, но когда линия фронта приблизилась к Волковыску, решили перебраться в глухомань к родственникам. Когда пришло известие об освобождении Роси от немцев, Ядвига решила отправиться к родному дому, чтобы защитить его от мародеров. Уговоры и ссылки на оставленные немцами мины не помогли. Оставив детей у родственников, ушла пешком в Россь. И подорвалась на противопехотной мине. Врачи ампутировали ей руку. К моменту нашего приезда она оправилась от ранения, была энергична, но очень ограничена в своих возможностях. После ухода немцев дом требовал косметического ремонта, и этим занялся Витек. Начав с побелки стен, он так обильно смочил стены раствором, что пропитанной насквозь оказалась электропроводка. Пришлось им на пару дней перебраться к соседям, так как даже прикосновение к двери на крылечке сопровождалось ощутимым ударом током. Витек энергичный и очень изобретательный парень.

Дочь Марыся – милое нежное создание, но когда пани Ядвига начинает ее кормить превращается в упрямого ослика. Ядвига начинает с ласковых, нежных слов:» Моя славная милая доченька, скушай эту ложечку каши…» Однако, нежных слов и ласковых эпитетов хватает только на две-три минуты. Ядвига раскаляется и закипает, заключая уговоры криком: «Цурка, холера ясная, пся крев и так далее». Цурка это дочь по польски, а вот почему холера ясная не понимал никто. В остальное время Марыся нормальный ребенок, живой любознательный. Мы прожили с ними в мире и согласии до их отъезда в Польшу.

Теперь в нашем распоряжении весь дом. В нем пять комнат, к кухне примыкает сарай с хлевом для свиньи, сеновалом. У дома небольшой огородик и поле до больших прудов рыбсовхоза.

В первый день своего пребывания в Росcи я встал на лыжи и отправился вдоль нашей улицы, расположенной по южному склону возвышенности. В конце ее дорога идет в гору, выводя меня к одинокому дому. Огибаю его слева, и вижу вымощенную булыжником и окаймленную деревьями дорогу, ведущую в деревню Станковцы. Перед ней, как бы прикрывая деревню от северных ветров, возвышенность высотой с многоэтажный дом. Вся она ощетинилась пнями. Оказывается немцы, панически боявшиеся партизан, заставили местных жителей спилить деревья. Поворачиваю вправо и ухожу на север к темнеющему вдали лесу. Оттепель, снег налипает на лыжи, идти тяжеловато. Поэтому по краю леса направляюсь к дому. Северный склон возвышенности, на которой находится местечко Россь, свободно от строений, Лишь один двухэтажный дом возвышается у дороги, ведущей в лес. Это здание школы, в которой мне предстоит учиться. Школа в Росcи – это уже восьмая школа по счету в моем послужном списке. Начинал в школе №2 Чистяково, затем школы №№ 25, 36 и 9 Донецка, школы Ташкента, Гродеково и вновь Чистяково. Обычно некоторое беспокойство сопровождало приход в новый коллектив, но все они состояли из моих одногодков. Теперь меня ждали будущие соученики, пропустившие из-за войны не год, как я, а три (1941-1944гг.)

           ШЕСТОЙ   КЛАСС  —  продолжение

Встретили меня одноклассники доброжелательно и даже заинтересованно. Инициативу взял на себя заводила и острослов Николай Косило. С этого дня и началась наша дружба. Он, как и я, рожден в 1930 году, но во время оккупации был сначала учеником в бригаде плотников, а затем и штатным работником. На этой работе он потерял фалангу большого пальца правой руки. В свои пятнадцать лет он умело орудовал инструментами плотника, вместе с отцом строил дом, в котором жила их семья. Так получилось, что вокруг нас с Николаем собрались все девчата класса. Я чувствовал себя очень скованно, прежде всего, потому, что считал их старше себя на два- три года. И сама обстановка повергла в  смущение. Девчата извлекли альбомы яркие, красочные, которые предназначались для написания стихов известных поэтов, собственных посвящений владелице этого сокровища. Смущало и то, что Николай подвел меня к самой красивой девушке класса Вале Катеринчик и сунул в руку карандаш. Я, конечно, знал из литературы о существовании таких традиций в прошлом, но ничего подобного в нашей жизни не встречал, что греха таить – растерялся. Николай взял инициативу в свои руки, прочел мне один из вариантов посвящения. Воспроизвожу стишок дословно, судите сами о его достоинствах.

        Валя чудо, Валя душка, Валя мягка, как подушка.

        На подушке мягко спать, крепко Валю обнимать.                 

Девчата благоразумно убрали альбомы подальше от Николая, и на этом инцендент был исчерпан. Отношения со всеми учениками установились ровные, дружелюбные, хотя мужская часть класса была, если так можно выразиться, «разношерстной». Наряду с белорусами лояльными к власти, в классе учились поляки, готовившиеся к отъезду в Польшу, дети богатых и очень бедных. Очень разнообразен был преподавательский состав. Преподаватель математики, она же завуч школы – женщина лет тридцати пяти. Вдова, воспитывающая сынишку лет восьми. В Белоруссию приехала по направлению министерства. Военрук демобилизованный после ранения фронтовик, он же преподавал физкультуру. Химию внедряла в наши головы молоденькая белоруска, только что окончившая институт. На опоздание одного из учеников по причине плохой погоды она отреагировала четверостишьем. «Сапоги его того, пропускают аш два О». Еще моложе была преподавательница истории. Ее, племянницу директора совхоза, бросили на ликвидацию прорыва после отъезда в Союз настоящей учительницы. Мужская часть класса относилась к ней как к равной, а Манцевич, которого все звали Бондзёл, катал ее на велосипеде на перемене вокруг школы. Её преподавание было недолгим, вскоре она стала мадам Разгон, выйдя замуж за капитана «Смерша» и оставила работу. Самыми колоритными были два преподавателя. Настоящий шляхтич – пан Тышкевич преподавал черчение. Кем он был в другой довоенной жизни, узнать у ребят не удосужился, но то, что это был пан не вызывало сомнений. В одежде, манере держаться, в обращении с учениками, преподавателями сквозило «панство». Его превосходство признавали все ученики. В день  рождения качали пана Тышкевича, как спортсмены качают тренеров после победных игр и пели «Сто лят».

     Сто лят, сто лят, нех жие, жие нам,

     Еще сто, еще сто, нех жие, жие нам!

Пан Тышкевич не внял просьбам учеников и укатил в Польшу в первом же поезде, выделенном для желающих перебраться на родину. Может быть, его подгоняло то, что он подозревался в связях с бандами Армии Крайовой и вызывался в погранотряд на допрос.

Другой, не менее заметной фигурой среди преподавателей, была пани Ядвига. Умная, грамотная женщина, лет тридцати-тридцати двух, всегда хорошо одетая, с внимательным доброжелательным взглядом. Все девчонки боготворили ее, и это несмотря на то, что пани Ядвига постоянно учила их житейским премудростям. Но делала это очень тонко, преподнося науку в виде анекдотов или бытовых эпизодов.

Один из них рассказывал о польской школе, ожидающей приезда инспектора из Кракова. Учительница ежедневно напоминает ученицам, что умываясь утром, надо обязательно мыть шею. День, другой, а инспектора  все нет, и одна ученица не  выдерживает: «Сколько же  можно ждать, я третий день хожу, как дура , с чистой шеей».

Пани Ядвига перед войной была помолвлена с польским офицером, которого ждала долгих шесть лет. И вот майским солнечным днем он приехал к ней в Россь. Завтра свадьба, об этом знает все местечко и готовится к этому событию не только наша школа. Изъявила желание посмотреть польскую свадьбу и моя мама. Мы с ней пристраиваемся у входа в костел, и наблюдаем процедуру общения прихожан с паном Езусом. Керамическая фигурка Христа от бесчисленных поцелуев прихожан потеряла часть своей эмали и белый цвет. Рядом с нами стоят два наших офицера-пограничника. Они как-то по особому держат в правой руке свои фуражки. Раньше я видел это только в кино. Здесь все необычно. Сидящие, а не стоящие толпой прихожане, перед ними подобие полочки, на которую можно положить молитвенник. Узы брака здесь материализованы, руки молодоженов связаны чем-то похожим на растение и по окончании службы звучи орган. Красиво. Пани Ядвига покидает нас, уезжая в Польшу. Наше правительство пошло навстречу полякам, пожелавшим покинуть Советский Союз,  и регулярно выделяет для этой цели железнодорожные эшелоны. С одним из них и уехала наша учительница. Полгода спустя, пронесся слух, что эшелон, в котором ехала пани Ядвига, был подорван. Ни тогда, ни сейчас не хотелось верить, что так трагически завершилась жизнь ее. Ведь эшелон с мирными жителями едущими на Родину. У кого могла подняться рука.Увы, это могло быть деяние Армии Крайовой